– Милости просим. Не то чтобы мы за всё это заплатили.

Если у меня в отряде и уловили напряжение между мной и братом, то виду не подали, что было с их стороны весьма разумно. Ребята Йохана тут же набросились на выпивку и закуску, сам же он подсел за стол к нам с Анной. Из его отряда не знал я никого. Мы с Йоханом угодили в два разных полка, и, если теперь был он здесь, могу лишь предположить: где бы ни застал их конец войны, он провёл свою горстку людей оттуда через всю страну, чтобы соединиться с нами.

– Эй! – крикнул он. – Баба! Принеси-ка нам пива.

Анна гневно вскинулась, но Йохан вовсе не к ней обращался. Один из его людей принёс нам две кружки и снова подсел к своим. На вид был он таким же здоровенным жлобом, как и все остальные, и, как по мне, не было в этом хлопце ничего мало-мальски женственного. Я вопросительно поднял бровь:

– Баба?

– Да, этот у нас Билл Баба, – хохотнул Йохан. – Это мы так его прозвали, потому что Билл как кого-нибудь прирежет, так и давай реветь. Вот только, заметь, он уже стольких к чертям пришил, что это даже и не смешно, но ведь знаешь же, как кличка липнет к человеку.

Уж мне ли было не знать.

– Он, верно, много плакал под Абингоном, – вставила Анна.

– Да уж, – ответил Йохан и затих.

Нас, двоих братьев, объединяла война – вот, пожалуй, и всё. Война да воспоминания с войны; о домашней жизни до неё, о нашем детстве мы давно и благополучно позабыли. В нас с Йоханом не было ничего общего. Ничего и никогда. До войны работали мы вместе, но друзьями нас назвать никак было нельзя. Тётушка моя вечно твердила, что я всегда слишком сдерживаю чувства, но, как по мне, это у Йохана вечно всё было немного через край. Верно, из нас двоих слагался один полноценный человек. Но чего не знаю, того не знаю. Это уже, полагаю, философские материи, а тогда не время было разводить философию.

Через стол посмотрел я брату в глаза и в этот миг понял, что с ним сделала война. Йохан вообще-то всегда был буйным, но теперь появилось у него во взгляде что-то особенно зверское, чего я раньше не замечал. В зрачках можно было разглядеть чуть ли не огонь пушечных выстрелов, в мутных белках глаз – клубы пыли от рушащихся стен, а в их покрасневших уголках – реки крови, через которые нам довелось переправиться. Сколь ни мало у Йохана было до войны здравого рассудка, в пыли Абингона он утратился полностью.

– Брат, – сказал я и протянул ему руку через грубо тёсаную столешницу. Йохан качнулся и осушил свою кружку одним долгим судорожным глотком, добрую половину пива пролив себе на ржавый доспех. Порожний сосуд, обернувшись, швырнул в огонь.

– Что ж теперь-то? – прорычал он. – Что ж теперь остаётся славным ребятам Благам, которые вновь повстречались на задворках пекла?

Он вскочил на стол, пинком выбил у меня кружку, бесцеремонно окатил пивом коченеющее тело Дюка. Любому, кто был с ним не знаком, Йохан показался бы пьяным, только я-то знал, что братец мой вовсе не пьян. По крайней мере, пока. Йохан был Йоханом, и таково его всегдашнее поведение. Просто у него всю жизнь было с башкой не в порядке.

– Что ж теперь-то? – ревел он, повернувшись к бойцам и размахивая руками.

У него в отряде к подобным штукам, по всему видать, привыкли, ну а мои парни взирали на него отчасти с опаской, а отчасти с едва скрываемой насмешкой. Лучше, конечно, для них и дальше её скрывать, подумал я. Чего точно делать не стоит, так это смеяться над Йоханом.

Сэм Простак, очевидно, так этого и не понял – да он не то чтобы вообще был в состоянии что-то понимать. Он прыснул. Я-то запомнил, как оно бывает, ещё со школьной скамьи нашей общей безвозвратно ушедшей юности. Запомнил, как кто-то из мальчишек один раз вздумал посмеяться над Йоханом. Только раз. Дважды над Йоханом никто ещё не смеялся. Никогда.

Без единого слова, без какого-либо предупреждения соскочил мой братец со стола и кинулся на Сэма. Сэм был детина здоровенный, но медленный телом, так же как и разумом, и Йохан прижал ему локтем грудную клетку и вдавил в стену. Через миг Сэм уже был на полу, и началось избиение. Кулак Йохана вздымался и опускался в безжалостном ритме.

Этого я уже не стерпел, брат, не брат – не важно. Анна Кровавая дёрнулась, как бы пытаясь встать и что-нибудь предпринять, но я придержал её руку и велел сидеть. Сержант-то она, может, и сержант. Только Йохан – это мой брат, мне с ним и возиться.

– Отставить, – произнес я тем самым особенным тоном, который даже моему братцу был знаком. Он знал, на что похожа карающая справедливость, пару раз в дни нашей юности почуял её на собственной шкуре. Выпустил Сэма, развернулся ко мне, костяшки пальцев обагрились кровью.

– Нет, ты глянь, а, герой войны? – осклабился он. – Ну, где там твой долбаный план, а, Томас?

Он меня, ясное дело, испытывал. Прощупывал границы карающей справедливости, будучи под защитой своего отряда, как и я – под защитой своего. Хочется думать, что никто не желает кровавой бани, только вот совсем я не был уверен, что это так. Пусть наших и насчитывалось больше ихнего как бы не вдвое, не думаю, что Йохан это видел, если вообще стал бы с этим считаться. Но сам я крови точно не хотел, уж явно не сейчас. Сейчас это никому не ко двору.

– Мы домой, – сказал я. – Двинем домой с моим отрядом и с твоим, да и с остальными из полка, если кто с нами подастся. Вернёмся домой к тому, что оставили.

– К чему вернёмся-то? – вознегодовал Йохан. – Страна на коленях, Томас. Чума в стране. Голод. Ни работы, ни хрена. Это мы-то победили в грёбаной войне?

– Да, мы победили, – ответил я. – Мы победили, а тётушка Энейд, покуда мы в отъезде, берегла семейное дело.

– В отъезде? – прорычал он. – Да мы побывали в самом пекле! Домой возвращаемся сами как черти: осквернились тем, что повидали.

Я посмотрел на него, на слезы в безумных его глазах.

Чувства Йохана всегда были слишком сильными, а мои – слабее, чем нужно. Если война что-то во мне и поменяла, сам я этого почти не замечал. Управлять делом дома, управлять отрядом в Абингоне – для меня всё было едино, разве что дома жратва была получше, ну и выпивки побольше. Я умиротворяюще простёр руки.

– Для тебя, Йохан, есть возле меня место, – сказал я ему. – Ты мне брат, тебе всегда место найдётся. Пойдём же вместе домой.

Он в бессильной ярости сплюнул на пол, затем потянул носом воздух и взглянул на свои сапоги.

– Ладно, – ответил он через миг. – Ладно, Томас.

Он всегда был таким, когда его приступы гнева отступали. Тихим, виноватым. Иногда, вот как сейчас, слезливым. Я видел, что он старается, как может, сдержать слёзы перед своим отрядом, и это с его стороны было весьма разумно. Тому же Биллу Бабе прилюдно развесить сопли, может, и сошло бы с рук, а вот Йохану – не думаю. По крайней мере, если только он собирается и дальше оставаться главным.

Я глянул на Сэма Простака, что сидел в полубессознательном состоянии у камина, – из сломанного носа сочилась струйка крови, один глаз совсем заплыл. Анна встала, протянула ему платок, чтобы утёрся, но в потасовку предпочла не вмешиваться. Если поразмыслить, Сэму ещё здорово повезло. Не его первого Йохан мог забить до смерти своими кулачищами. Такие уж были мы, Благи-Благочестивые.