За двенадцать с лишним лет Фаина столько раз рассказывала самым разным людям о том, что произошло тем далёким августовским днём, что уже привыкла делать это не плача и не страдая. Она говорила сухо, деловито, отпивая крепкий горячий чай. Казалось, что после удачного завершения переговоров стороны подпишут контракт или, на худой конец, протокол о намерениях.

Но те договорённости, о которых шла речь, не скреплялись протоколами, не оформлялись документально. И сумма, причитающаяся предполагаемому исполнителю, не называлась даже устно. Она появилась на табло калькулятора и тут же стёрлась нажатием кнопки, чтобы не осталось никаких следов, и даже в воздухе потом не носились эти цифры.

Фаина сняла куртку, осталась в джемпере и расклёшенных спортивных брюках. Высокая и стройная, она выглядела моложе своих лет. Но скорбные глаза, резкие морщины в углах рта и усталый, надтреснутый голос выдавали её возраст и горе. Юлиан торопливо поднёс ей зажигалку. Фаина закурила и попеременно, глотая то дым, то чай, говорила всё быстрее. Ей хотелось, чтобы за короткое время Звягин узнал как можно больше об убийстве сына. Узнал и непременно согласился помочь, потому что остался на данный момент последней её надеждой…

* * *

— Я понимаю, что в таких случаях заказчикам и исполнителям лучше не встречаться, а действовать через посредников. Так сначала мы и хотели поступить. Но, всё же, я уговорила Бориса Михайловича свести меня с вами, Володя. — Фаина говорила почти шёпотом, но все отчётливо слышали каждое её слово. — Встретиться лично я хотела вовсе не потому, что не доверяю ему. Просто я думаю принять окончательное решение сама, повинуясь зову женской, материнской интуиции. Ведь никто лучше не сможет понять, почувствовать мою боль. Мне безразлично, что будет дальше. Если вы выполните мою просьбу, можете потом сдать меня, посадить. Я буду вам должна всю оставшуюся жизнь. Я согласна отправиться в тюрьму, но при этом мне необходимо чувствовать себя победителем. Правда, и в случае неудачного исхода мне нечего делать на воле. Я не имею больше сил бороться.

Мне нечего терять и нечего бояться. И я доверяюсь вам без страха…

Фаина набрала воздух ртом — слёзы всё-таки подступили к горлу.

— Мой отец, Эдуард Саламатов, физик-ядерщик, работал в Обнинске, участвовал в запуске тамошней атомной электростанции. Его молодой коллега, конфетно-красивый и ласково-расчётливый Саркис Адельханян, сделал всё для того, чтобы я поверила в его любовь. Он вёл себя безупречно и до нашей свадьбы, и после. Демонстрировал и ревность, и страсть, и нежность, и робость. С точностью учёного Саркис дозировал все эти чувства, чтобы ни в коем случае не перебрать, не недоиграть… — Фаина чиркнула уже своей позолоченной зажигалкой. — Я училась в Московском университете, потом — в аспирантуре, писала диссертацию, делала карьеру. У меня не было времени ещё и распутывать интриги Адельханяна, заниматься играми в любовь. Я была занята более важными делами. Мне почему-то казалось, что умная, образованная, внешне симпатичная девушка может быть интересна и сама по себе. Что можно полюбить лично её, а не её отца и его связи в научном мире. Папа часто выезжал за границу, брал меня с собой. По советским меркам, мы были элитой. И, разумеется, превратились в объект охоты. Как говорится, где армянин пройдёт…

Фаина постучала сигаретой по пепельнице, стараясь говорить яснее и чётче, но мысли разбегались, и слёзы градом катились по щекам.

— Так получилось, что я отказала всем женихам. А вот Саркису поверила. Он очень эффектно ухаживал, возил меня по ресторанам, дарил корзины роз, стоял передо мной на коленях. И клялся, клялся матерью и кровью, Богом и хлебом, что никогда не оставит меня. Кроме того, отец Саркиса жил в Москве, был заслуженным, уважаемым человеком. На первый взгляд, Саркис ни в чём не нуждался. Он не был тем зятем, который хотел взять. Поэтому папа с мамой против брака не возражали, даже радовались, что я смогу уехать из Обнинска в Москву. Адельханян-старший устроил нам такую свадьбу, что вся столица ходила ходуном. Гостей набралось более трёхсот человек. Подавляющее большинство из них я увидела там впервые. Одно огорчало и меня, и родителей. Во Дворце бракосочетаний я сломала каблук, а у нашего лимузина спустило колесо. Но это быстро отошло на задний план, позабылось до поры. Пять лет у нас не было детей. Эдик родился первого марта восемьдесят восьмого. Сейчас бы ему шёл шестнадцатый год. Но этого никогда не случится.

Фаина страшно нервничала, но не потому, что нарушала закон. Она снова вспомнила своего сына, которого все эти годы чувствовала, видела рядом с собой. Мальчик рос, взрослел, мужал, и Фаина гордилась им. А потом возвращалась к реальности и страдала ещё сильнее, понимая, что на самом деле сына нет. И нет справедливости на свете, потому что тот, кто был повинен в его смерти, сладко пил, жрал, гулял на свободе…

Юлиан невозмутимо записывал беседу на диктофон — главным образом для того, чтобы в случае провала ни Фаина, ни Хило, ни Звягин не смогли отрицать своё участие в обсуждении очень уж щекотливого вопроса. В то же время Юлиан предполагал, что и Борис, и Фаина тоже могут по схожим причинам включить свои диктофоны. Предать, причём на любом этапе операции, мог каждый, поэтому все участники по мере сил запасались компроматом на других и сочиняли алиби для себя.

— Спокойнее, Фаечка, спокойнее, — попросил Хило, поправляя крохотный диктофон в нагрудном кармане пиджака. — Володе интересны не эмоции, а факты. Ты верно сказала — у вас ещё будет время всё обговорить в деталях. Сейчас не стоит вдаваться в подробности.

— Да, я знаю. — Фаина глубоко дышала, но слёзы всё равно текли по щекам, размазывая тушь, тени, тональный крем. — Но это тоже важно, поверьте! В девяносто первом году Саркис собирался подавать на развод. То, что восемь лет назад казалось ему пределом мечтаний, на глазах теряло цену. Престиж научной работы стремительно падал. После инсульта мой отец вынужден был уйти на пенсию. К тому же, он до самой кончины в девяносто шестом очень плохо говорил. Свёкор уехал в Армению, звал туда сына. Нашёл ему богатую невесту из армянской общины Египта. Мальчик был единственным звеном, соединяющим нас с Саркисом. И я видела, что муж очень жалеет о своей тогдашней настойчивости. Я не знаю, какие условия поставил Саркису отец египетской невесты, и ставил ли он их вообще. В одном нет сомнений — Эдик мешал Саркису начать новую жизнь, стряхнув с рук и ног прах прошлого «совка». Но тогда я даже не могла представить, что нельзя отпустить мальчика с родным отцом на выходные за город. Тем более что насчёт предполагаемой свадьбы Саркиса я узнала позже, когда мы уже развелись. А тогда, сразу после провала путча, Саркис увёз нашего ребёнка на подмосковную дачу, которая была записана на имя свёкра. Там предполагалась небольшая вечеринка — справляли день рождения кого-то из родни Саркиса. Приглашали и меня, но выехать в пятницу вечером у меня не получилось. А потом приболела мама, и я осталась в Москве. За Эдика не волновалась — он ведь с отцом, с родственниками. И вдруг воскресным вечером Саркис ворвался в московскую квартиру весь белый, как бумага. С порога начал говорить что-то про Эдика, про кошмарное несчастье. Про то, что он, Саркис, не хочет больше жить… Я не сразу поняла. Думала, что ребёнок заболел или упал, разбился. Да мало ли что могло случиться на даче! Мелькнула мысль, что Эдик угодил под машину — там шоссе проходит почти у самой калитки. Он непоседа был, настоящий южный человек. Писаный красавец — глаза огромные, кудри кольцами. Несмотря на запреты, частенько выбегал на дорогу или выезжал на велосипеде. Другой вариант — в лесу заблудился и пропал. Один раз еле нашли его грибники. Я успела представить себе всякое, но только не то, что произошло на самом деле…