людям образованным, которые действительно чему-то научились и поэтому в состоянии руководить и управлять другими людьми, теми, кому не пришлось получить образования. Но Хенрик учился неважно, говорил, что школа ему опротивела, все это одна сплошная мура, и лавочник вынужден был признать, что у его сына практически нет шансов поступить в гимназию. Тогда он решил, что на худой конец можно удовольствоваться и реальным отделением средней школы, аттестат об окончании реального отделения тоже совсем неплохая вещь, лавочник не возражал бы сам иметь такой аттестат, жаль, что для него это было недостижимо. В четырнадцать лет родители забрали его из школы и отдали в учение к провинциальному торговцу, на которого он работал бесплатно, за жилье и кормежку, да и научиться он мало чему мог, потому что был попросту мальчиком на побегушках. Но к труду он приучился, и это ему было только на пользу, а уж бросить ученье ему бы и в голову никогда не пришло, хотя у него-то были для этого основания.

Однако Хенрику и на реальное отделение попасть не удалось. Для лавочника это было тяжелым ударом, он ходил тогда в школу разговаривать, может, они все-таки примут Хенрика, если он пообещает старательно учиться.

Но нет, директор ему объяснил, что у Хенрика нет способностей к умственным занятиям, он не выказывает должного интереса к учебе и поэтому возможность поступить на реальное отделение для него исключена.

— Зачем вам непременно нужно, чтобы он поступил на реальное отделение, когда у него нет для этого данных? — спросил директор.

И лавочник пробормотал что-то такое насчет более широких возможностей, ему бы хотелось выпустить сына в самостоятельную жизнь как можно лучше подготовленным.

— Всем нам этого хочется, — сказал директор, — но ведь кто-то и у станка должен стоять.

Ну разумеется, это лавочник и без него знал, кто-то должен, конечно, стоять у станка, но почему именно его Хенрик, — и он ушел от директора раздосадованный, заподозрив, что шансы Хенрика отнюдь не возрастают от того, что его отец всего лишь мелкий лавочник. Но каковы бы ни были истинные причины, Хенрик на реальное отделение не попал, он закончил положенные девять классов и, оставив школу, оказался на распутье, не зная, чем заняться. Брался то за одно, то за другое, а теперь вот месяца два назад начал учиться на маляра, но и это ему уже надоело.

— Силы воли у тебя нет, — с горечью говорит лавочник, — вот в чем беда.

— Нет, правда, разве плохо быть маляром, — примирительно замечает фру Могенсен, — мне всегда казалось, что с красками работать до того увлекательно.

— Увлекательно, — бурчит Хенрик, — дерьма-то!

— Сейчас же перестань так разговаривать! — возмущается лавочник.

— Как разговаривать? — Хенрик непонимающе смотрит на отца.

— Так и сыплешь грубыми словечками, где ты их только набрался!

— Где, в мастерской, у нас там все так говорят.

— Меня не интересует, как говорят у вас в мастерской, — кипятится лавочник, — а дома изволь выражаться прилично!

Сразу после ужина Хенрик уходит куда-то к приятелям. Но вечер уже испорчен, и лавочник никак не может успокоиться.

— Что с ним делать, ума не приложу, — говорит он жене за вечерним кофе. — Взрослый парень, пора бы уж понять, что не век бить баклуши, без работы не проживешь.

— Хенрик еще просто себя не нашел, — утешает его фру Могенсен, — надо уж нам набраться терпения.

— Терпения, — с горечью возражает лавочник, — я всю жизнь только и делаю, что терплю, почему я должен быть терпеливей всех!

На это фру Могенсен ответить нечего, ей и самой всю жизнь приходится терпеть, но, возможно, ей терпение дается легче.

— Я поговорю с Хенриком, — обещает она, зная наперед, что не сделает этого. За последнее время она заметно сдала, не по силам ей эти раздоры, хочется одного — покоя, а там будь что будет.

Немного погодя лавочник снова начинает кипятиться, на этот раз из-за шума в квартире над ними. Не так давно туда вселилась молодая пара, оба длинноволосые, а девица к тому же в каких-то нелепых старомодных очках. Лавочник выяснил, что они студенты, у них уже есть маленькая дочка, которую они каждое утро увозят куда-то на велосипеде, по-видимому, в детский сад.

— А денежки, конечно, общество выкладывает, — говорит лавочник, — после этого удивляйся, что у нас такие налоги.

Лавочник не может понять, каким образом молодая пара ухитрилась получить эту квартиру, до сих пор в их доме жили только люди среднего и пожилого возраста, приличные люди вроде самих Могенсенов, и вдруг нате вам, этакие фрукты. Тут явно дело нечисто, без знакомств не обошлось, не место им здесь, таких нельзя селить в порядочном доме. Да ладно бы еще где-нибудь подальше, а то прямо у лавочника над головой.

Тихая и мирная жизнь кончилась с приездом этой парочки. У них вечно толчется народ, крутят пластинки, всякий джаз, или бит, или как их там еще, кошмар, а не музыка, а иной раз поднимут шум, возню — наверняка групповым сексом занимаются.

— Чтоб люди могли до этого докатиться, — говорит лавочник, — вот уж мерзопакость.

Эта самая мерзопакость частенько занимает его мысли. Одному богу известно, как, собственно, такое происходит. Лавочник вспоминает молодую соседку сверху и пытается представить себе, какой у нее при этом вид. Хотя она, конечно, ужасная страшила со своими распущенными космами и в дурацких очках, но все же в ней что-то есть, он не мог бы объяснить что, но факт остается фактом: когда он думает про их групповой секс, в центре всегда оказывается она, так и стоит у него перед глазами. Интересно, снимает она при этом очки или нет, он никак не может представить себе ее без очков.

— Придется нам все-таки принять меры, — говорит лавочник, — с какой стати мы должны терпеть этот шум!

— Что, опять они шумят? — говорит фру Могенсен. — А я и не слышу.

— Да ты помолчи и не двигайся.

Фру Могенсен застывает на месте, и тогда до нее тоже доносятся сверху какие-то звуки.

— Это они просто ходят по полу, — говорит она, — у них ковра нет, поэтому так громко слышно.

— Ходят по полу, как бы не так, — едко усмехается лавочник, — наивный же ты человек.

К счастью, наступает наконец-то время последних известий по телевидению, самые тягостные часы позади, часы между общей семейной трапезой и началом вечерних передач. Теперь лавочник сможет отдохнуть, забыть о своих неразрешимых проблемах, если, конечно, ему дадут возможность забыться. Если с экрана не обрушатся на его голову другие проблемы: беженцы, голод и нужда, разрушительные войны, валютный кризис. Они