Однажды Засыпочкин явился, когда Марина была совершенно одна в квартире. Выследил, поняла она. Дождался, пока дети с няней уйдут гулять. А Леший еще два дня назад уехал к Валерии под Кострому. Позвонили в дверь – Марина подумала, что это няня вернулась. Но увидев, кто пришел, попыталась тут же закрыть дверь. Однако Засыпочкин не дал – просто отодвинул Марину и пошел по квартире, заглядывая во все комнаты. Марина поняла, что не справится с ним, пусть он и мельче: в нем кипела свирепая сила, питаемая безумием. Позвонить в милицию! Опоздала – он резким движением ножа перерезал провод. Увидев нож, она похолодела и покорно пошла за ним в комнату – его маленькая жесткая рука так крепко держала ее запястье, что вырываться было бесполезно. Он толкнул Марину в кресло. «Что же делать? Тянуть время? Лёшка обещал сегодня приехать, но позже! Столько я не выдержу. Дети вернутся! Боже, что делать?» – думала Марина в панике. Засыпочкин с холодным любопытством рассматривал ее своими совершенно прозрачными глазами.

– Послушайте! Что вы хотите? Я же сказала – все сделаю. Вы принесли рукопись?

– Рукопись? – Он усмехнулся. – Так вот что тебе надо, сука? Рукопись? Это я написал, я!

– Конечно, вы…

– Гладкая какая! Хорошо живешь, да?

Марина смотрела с ужасом, а он был спокоен, даже весел. Худое, давно не бритое лицо, щеки запали и нос заострился, на узких губах кривая усмешка. Она видела, что его призрачная душевная конструкция превратилась в руины, как после землетрясения: стальная арматура разума больше не держала рассыпающиеся в песок перекрытия и стены.

– Хорошо-о живешь. А ты знаешь, как я живу? Знаешь? Ты знаешь, тварь, как я устал от такой жизни?

– Послушайте, хотите, я вам помогу? Вы устали. Конечно, вам надо отдохнуть. Вы работаете? Нет? Хотите, я деньгами помогу?

– Деньгами? Ты что думаешь, я ради денег? Ради денег? Да я гений! Вы все – что вы понимаете! Денег… Ты знаешь, что это такое, сочинять, а? – Он придвинулся совсем близко, брызгая слюной, и Марина вжалась в спинку кресла. – Ты знаешь, каково это? Когда ты день и ночь все думаешь, думаешь, думаешь? Ешь – думаешь, пьешь – думаешь, срешь – думаешь, спишь – и то думаешь? Когда у тебя в голове все время кино идет – цветное, широкоформатное? Звуковое? Говорят, и говорят, и говорят! Речи произносят! И каждый пристает – запиши, блин, меня запиши, и вот его запиши, и выключить нельзя, и записывать не успеваешь, и ничего не успеваешь, жить не успеваешь, только пишешь и пишешь, а потом тварь вроде тебя говорит – сыро, поработать надо! Я работаю, я так работаю, что скоро голова треснет…

Он долго не понимал, чем отличается от других людей. Ему казалось, у всех так – у каждого в голове идет постоянное бормотание, мельтешение образов, бесконечная, как в муравейнике, суета мыслей, от которой нельзя избавиться и во сне: просыпался посреди ночи и думал, думал, думал. Потом, прочтя «Театральный роман» Булгакова, узнал себя в Максудове и подумал: да, да, это все так. Я тоже такой. Я – гений. Вообще, читая Булгакова, он постоянно ловил себя на мысли, что читает свое, собственное, им самим написанное – так в раннем детстве он старательно переписывал поразившее его лермонтовское «Бородино»: был в полной уверенности, что сочиняет сам.

Ночью ему порой снилась великолепная, блистательная проза. Однако утром, проснувшись, он мог вспомнить из нее только жалкие обрывки. Он приладился везде иметь с собой толстую тетрадь, чтобы сразу записывать, но записывать было трудно – рука не поспевала за мыслью, текст получался косноязычный. И только когда он прочел то, что поправила Марина, окончательно уверился, что гений. Иногда он безумно уставал от барахтанья в этом нескончаемом потоке слов и уходил в запой – только так можно было выключить звук. Потом опять все начиналось снова: он все так же нес свою мучительную службу, переводя все сущее в слова. Вот и сейчас он смотрел на Марину, а видел россыпь слов, предложений, абзацев, из которых, как из пазлов, складывалась эта женщина, сжавшаяся в кресле, бледная, с паникой в глазах:

– Но я же обещала, что помогу.

– Помогу? Поможет она. Ты думаешь, я не понимаю? Одну рукопись украла, и другую хочешь, да? Тварь.

– Послушайте! Что вы говорите такое! Книга же вышла с вашим авторством! Вы же сами хотели, чтобы я… помогла вам… с новой рукописью…

– Я хотел? Это ты хотела! Это ты мне звонила все время! Ты и твой мужик! Что, нет его? А то бы посмотрел, как я сейчас тебя оприходую, сука!

Марина по-настоящему испугалась. Она стала осторожно сгибать ноги в коленях, чтобы ударить его, если он накинется, и вдруг ей показалось – кто-то еще есть в квартире. Леший!

– Отойди от нее. Быстро.

Засыпочкин оглянулся на спокойный Лёшкин голос, и Марина, сгруппировавшись, изо всех сил ударила безумца ногами в живот. Засыпочкин отлетел в сторону, ударился головой о ножку дивана, но тут же, как монстр из фильма ужасов, снова стал подниматься. И Леший выстрелил. Из старого деревенского ружья, которое так и лежало все это время у него в сейфе. Вселенная завертелась в разноцветной карусели, и Марина полетела во тьму. Летела она в стае каких-то черных горластых птиц, похожих на ворон, – они толкали ее своими телами и кружились по спирали, постепенно опускаясь. Птицы были пыльные и какие-то трухлявые, как поеденные молью чучела – то одна, то другая теряла вдруг перья и махала уже совсем облезлыми крыльями. Марину затошнило от отвращения, и она начала пробиваться вверх, отталкиваясь от этих безумных ворон – вверх, к свету, к солнцу! Она пробилась и полетела сама, раскинув руки и чувствуя за спиной мерные движения собственных крыльев, а воронье все падало и падало вниз – беспорядочно кружащимися черными листьями…

Марина очнулась в постели. Лёшка положил ладонь ей на лоб:

– Ну как ты?

– Ты… его… убил?

– Да жив он, жив! Промазал я. Его в психушку забрали, придурка.

– А как ты вошел? Я не слышала!

– Так дверь была открыта.

– Открыта! Это, наверно, я забыла захлопнуть, когда он ввалился!

– А что ты с ним церемонии разводила? Почему не остановила?

– На него не действует! Как хорошо, что ты раньше вернулся, господи, он же хотел…

– Ну ладно, ладно, все прошло.

– Лёш, а тебе… ничего не будет?

– Да за что, Марин? Успокойся, все хорошо.

– Чего хорошего-то! – И заплакала. – Это все я виновата…

– Чем ты виновата, не выдумывай.

– Не справилась…

– Ну перестань, перестань! Все кончилось, все хорошо, все живы.

Все кончилось, но все было не хорошо. Она-то думала, что все плохо из-за Засыпочкина. Оказалось – нет. Что-то другое. «Идем в одном направлении, но по разным сторонам улицы, – думала Марина. – А вдруг впереди перекресток? Я сверну направо, а он – налево». Она давно не пыталась что-то выведывать при помощи своего дара – пообещала однажды и слово держала, знала, ему не нравится. Так, ощущала мимоходом обрывки эмоций. И не разговаривали почти – все было некогда. Некогда! А с Алексеем что-то происходило, она чувствовала, но молчала, думала, может, сам расскажет. Потом увидела случайно в зеркале его лицо – с кем-то говорил по телефону – и похолодела: так сиял, так улыбался! Леший заметил ее и повернулся спиной. И вот, наконец, все узнала. Тоже, в общем, случайно. Или нет? Может, специально так сделал, чтобы поняла? Чтобы словами не объяснять. Зашла за чем-то в мастерскую – на мольберте стояла картина, узкий высокий холст. Подошла и… «Так вот оно что! – горько усмехнулась Марина. – Вот он зачем в Кострому ездил. Портрет писать, говорил. Что ж, хороший портрет написал».