Лучшим моим школьным другом был Герд Векстрём, сын бывшего эсэсовца. Бывшим эсэсовцем был и наш сосед – для послевоенного Хельсинки это не редкость.

Со школьных времен врезался в память эпизод, когда Герд показал мне небольшой вымпел со свастикой, хранившийся в комоде. Не то чтобы меня это ужаснуло, просто запомнилось.

С Гердом мы были неразлучны, и когда в школьные годы влипали в истории, родителей наших вместе вызывали к директору. Как-то весной мы прогуляли пару дней – подрабатывали в порту, после чего нас поймали с поличным. Классная руководительница попеняла матери за мое отвратительное поведение, и это стало большой ошибкой. По словам отца Герда, моя мать ощерилась, точно львица, и спросила ледяным тоном: “Фрау Кюн, а у вас много детей?” Она прекрасно знала, что наша классная не замужем – таков был удел многих немок после войны.

Отец Герда – из тех редких финских эсэсовцев, которые осенью 1944-го перешли на сторону Германии. Он вернулся после войны в Хельсинки с женой-австрийкой и родившимся в Граце Гердом, был осужден за дезертирство и разжалован. Тор-Бьорн Векстрём был также одним из тех редких финских эсэсовцев, чье имя упоминается в связи с особой жестокостью немецкой армии на Восточном фронте[17].

У отца тоже имелся знакомый эсэсовец – Унто Парвилахти. Он как-то провел вечер, затянувшийся за полночь, у нас дома на улице Линнанкоскенкату. Это был 1956 год, Парвилахти только что освободился из советского лагеря, в который попал осенью 1945-го. Финский министр внутренних дел Юрьо Лейно по требованию советской контрольной комиссии выдал СССР Парвилахти в группе из 25 человек. Там были и русские эмигранты, и люди без гражданства. Их называли “группа узников Лейно”.

Я хорошо запомнил этот визит. Хотя меня и прогнали спать, я подслушивал под дверью. А вот мама, напротив, совершенно забыла о нем (позднее я у нее спрашивал).

Парвилахти, в прошлом носивший фамилию Боман, ровесник отца. Во время Зимней войны они вместе служили в 36-й летной эскадрилье, базировавшейся на аэродроме Хельсинки-Малми. Парвилахти был одним из наиболее известных эсэсовцев и возглавлял отдел связи финского добровольческого батальона СС в Берлине. Его книга “Сады Берии” произвела фурор – это был один из первых рассказов очевидцев о сталинском ГУЛАГе.

Я перечитал “Сады Берии” в 2002-м. Тогда я, будучи послом в Москве, отправился в командировку в Норильск – затерянный в арктической тундре город шахтеров и металлообработчиков. А летел я туда на самолете, принадлежавшем Александру Хлопонину – губернатору Таймыра, а позднее – Красноярского края. Из-за “черной пурги” мы не смогли добраться до точки назначения и приземлились в Игарке. Хлопонин с подчиненными полетел в Норильск на вертолете, меня же из-за неопределенности с транспортом оставили в Игарке, заключенных которой Парвилахти описывает в своей книге.

И вот, вернувшись из Игарки в Москву, я нашел на своем столе решение Комиссии российского правительства по реабилитации жертв политических репрессий. В нем предъявленные Парвилахти обвинения были признаны беспочвенными.

Я сразу пригласил на ужин председателя комиссии, отца перестройки и ближайшего коллегу Михаила Горбачева – Александра Яковлева. Поднимаясь по лестнице финляндской резиденции, он, прихрамывая, заметил насмешливо о своей хромоте: “Ленинградский фронт”. Я тут же спросил, с финнами или с немцами он воевал. Он с улыбкой заверил, что с немцами.

В немецкой школе мамины еврейские корни никого не интересовали. Школа была многонациональной, большинство учеников – финны, хотя попадались и выходцы из Петербурга (эмигрировавшие после революции) и стран Балтии. В моем классе учились две русские девочки из эмигрантской семьи, для которых с еще одним нашим одноклассником проводили отдельный урок по православию. А Герд, в свою очередь, посещал уроки религии с католиками. Помню, что в начальной школе у нас был учащийся-еврей. В 1920-1930-х евреев в немецкой школе по понятным причинам уже не было[18].

Школьный историк упоминал о драках в 1930-х годах между нашими учениками и учениками расположенной по соседству еврейской школы – разнимали их директора[19].

Школьное здание, построенное на Малминкату, 14 в 1933 году, поначалу называлось Гинденбург-Хаус, следы этого имени, если присмотреться, можно и сейчас разглядеть на фасаде. Вне всяких сомнений, немецкая школа тогда заметно выделялась своей немецкостью, хотя и не была полностью нацистской. Об этом заботился директор Филипп Крамер, который всегда придавал особое значение христианским ценностям[20].

Школа наша была воистину трехъязычной, поэтому для изучения родного (финского/шведского) и второго государственного языка классы были поделены на две группы. Остальное преподавание – от математики до рисования и музыки – велось на немецком. Примерно треть моего класса была шведскоязычной. Поскольку школа придавала особое значение финскому аттестату, финский язык в шведскоязычной группе преподавала Хенке Перльман – решительная дама, которая крепкой рукой изгоняла грамматические ошибки из учеников.

Хенке Перльман была еврейкой, в Зимнюю войну моя мать провела несколько месяцев в эвакуации вместе с ее старшей сестрой, Шевой Перльман. Мир тесен, а Хельсинки был еще теснее. Количество евреев в Финляндии по самым оптимистичным расчетам не превышало 2 тысяч. В 1930-м в Хельсинки жило 219 еврейских семей (1132 человека)[21].

Немецкие учителя, вернувшиеся с войны совсем молодыми, вспоминали о пережитом и рассказывали о Stunde Null[22] – переломном моменте, наступившем после полного поражения Германии. О Холокосте[23] в начале 1960-х заговорили. А политика преодоления прошлого началась в Германии, в Австрии же такой попытки и вовсе не произошло[24]. Основательное копание в себе началось только после длившегося пять лет – с 1958-го по 1963-й – Франкфуртского процесса[25]. Благодаря ему слово “Освенцим” стало символом уничтожения еврейского народа. Ранее же название этого концентрационного лагеря едва ли было известно в Германии[26]. Студенческие волнения 1968-го в Германии и последующее возникновение террористических организаций были в каком-то смысле отцеубийством. Немецкая молодежь взбунтовалась против старшего поколения, отказавшегося расплачиваться за свое прошлое.