Кана, спрыгнувшая с саней еще над усыпальницей, парит над нашими головами в невидимых струях холодного воздуха и при этом блаженно щурится, как будто сейчас на дворе не студеное начало весны, а лето в самом разгаре.

Неужели не чувствует разницы? Или ее тело столь беспрекословно подчиняется приказам разума? Тонкое полотно на лифе платья вряд ли способно защитить и от мороза, и от жары, а на коже, как ни присматривайся, ни единого пупырышка не заметно. Завидная власть над самим собой. Да и над окрестной природой тоже. Вот только завидовать что-то не получается. По крайней мере, у меня.

С натугой отворяется невзрачная дверь, и к нам выходит сторож, кутающийся в наборный плащ из кроличьих шкурок. Суровый, как сама усыпальница, старик оглядывает неурочную работу, покоящуюся в санях, вздыхает, делает рукой знак, мол, тащите все это за мной, и направляется к створкам ворот.

Звякает дужка открытого замка, шуршит сдвигаемый в сторону засов. Главный проход к местам временного упокоения распахивается, как пасть зевающей виверны. Темная и дурно пахнущая. Да и как она может не пахнуть, если «вдохи» пусть и мертвы, но только на одну половину, а та, вторая, которая еще сохраняет связь с этим миром, делает все то же самое, что и живые люди. Конечно, сторож присматривает за вверенным ему складом, но не более. Найдутся желающие ходить за своими незадачливыми родственниками или возлюбленными — пожалуйста. Не найдутся — раз в месяц младшие Перья Крыла попечения обметут, обмоют, белье сменят. В полном соответствии с количеством монет, выделенных из городской казны на сие малопривлекательное дело. Я, честно говоря, поначалу вовсе не собирался сидеть у постели Либбет, но, когда увидел хлев, где ей было назначено провести ближайшие годы, понял, что не позволю этого. Себе не позволю в первую очередь.

— Посветить вам или сами дорогу найдете? — спрашивает сторож, и Кана растерянно задумывается, ведь, кроме нее, из нас троих никто не пойдет внутрь.

Ни мне, ни Герто там делать нечего. Видеть видели, нюхать желания не испытываем, тяжести поднимать — тем более. А еще остерегаемся дотрагиваться до тех, чье тело осталось здесь, а дух ушел в далекие странствия. И Кана это прекрасно знает, потому что не уверенно, а обреченно просит:

— Посветите.

Она ведь тоже не жаждет переступать порог, однажды разделивший ее собственный мир пополам. Пусть не помнит, что случилось на той стороне, но ясно видно: при каждом, даже случайном, взгляде в темноту меж створками ворот Кана задерживает дыхание, словно ей предстоит нырнуть в бездну.

Сторож кивает, доставая огниво. Искры, падающие на промасленный фитиль факела, разгораются неохотно, словно даже огонь не желает вторгаться в глубины усыпальницы. А когда пламя все же занимается, становится понятно, что его едва-едва хватит на освещение полоски пола под ногами сторожа: коридор слишком широк. Должно быть, когда-то здесь легко проезжали кареты, доставляющие несчастных в последний приют.

Старое здание, очень старое. И очень большое. Зачем предкам нынешних жителей Наббини требовалось столько места для «вдохов»? Неужели в прежние времена их число переваливало за сотни даже в крохотном городке? А может быть, здесь просто всегда уважали право выбора?

Кана не поводит и бровью, а одно из тел поднимается над санями и плавно движется к входу усыпальницы, следом за сторожем. Кажется, это та самая девочка, что обернулась на звук наших шагов…

А может, и не она: все «вдохи» похожи друг на друга восковой бледностью и расплывчатостью расслабленных черт. Ну уж когда юное тело опустится на лежанку и скроется под ветхим саваном, оно точно ничем не будет отличаться от прочих обитателей этой бесстрастной тишины.

Короткая процессия, в хвосте которой одновременно степенно и испуганно следует Кана, решившая на некоторое время отказаться от полетов, исчезает в темноте коридора. И мы с Герто предпочли бы давным-давно исчезнуть куда-нибудь подальше отсюда, но на своих двоих штурмовать высокие стены лениво, а другого способа выбраться из колодца двора, кроме как взлетев, не предусмотрено: входные ворота намертво замурованы. Сторож никогда не покидает своих подопечных, редкие гости пользуются вивернами и летающей живностью, а те, кто рано или поздно станут «выдохами», сами смогут летать. Да и многое другое смогут.

Проходит минут пять, а может, и больше, из глубины разверстой пасти входа начинают все громче и громче раздаваться шуршащие шаги возвращающегося сторожа и Каны, но их вдруг заглушает стон. Отчаянный.

По одному из четырех тел, оставшихся в санях, проходит волна дрожи, на излете которой глаза «вдоха» — хотя нет, теперь уже его надлежит величать совсем иначе — распахиваются и всматриваются в мир. Пока слепо, но с явной злостью.

— Как они могли?!

Юноша, чье дыхание то и дело срывается из-за тесного ворота камзола, застегнутого на все пуговицы, садится, сжимая кулаки.

— Почему они порвались?!

Он смотрит на свои руки, на белые, как иней, костяшки, на бледную кожу, под которой наливаются синевой прожилки сосудов, потом переводит взгляд на нас с Герто. Взгляд, который никто не набрался бы наглости назвать разумным.

— Почему так скоро?!

Воздух вокруг пробудившегося начинает закипать. В прямом смысле: посреди останков зимы вдоль стен поднимается настоящее знойное марево, искажающее недовольные черты «выдоха», озлобленного чем-то случившимся по ту сторону. Поднимается и начинает наступать. В нашу сторону.

Оно не должно причинить нам вреда, как и вся волшба, рожденная вернувшимися с того света, но я невольно делаю шаг назад, краем глаза отмечая, что и Герто напрягается, готовясь в любой миг совершить прыжок, позволяющий ускользнуть от прикосновения кипящей воздушной волны.

— Почему?!

Марево пронизывают нити огня. Там, где они касаются камней двора, иней мгновенно исчезает, испаряясь дымным облачком.

Парня надо утихомирить, пока не поздно, и я уже готов наплевать на присягу, которую требуют в обязательном порядке даже в Гражданской страже, но Кана, наша молчаливая и сосредоточенная Кана уже ввинчивается в кипящую завесу, раскрывая объятия для своего нового брата. Хотя в эти мгновения она, пожалуй, больше похожа на всепрощающую мать беспокойного семейства, приголубившую беспутного сына, наконец вернувшегося домой.

Во дворе усыпальницы бушует самый настоящий шторм, правда стараниями опытного «выдоха» не задевающий то, что нельзя задевать. Молнии бьют в брусчатку, порождая белые как снег вспышки огня и выписывая на камнях причудливые узоры, похожие на забытые письмена. Виверны, мало любящие магическую непогоду, жмутся к саням, прикрывая морды крыльями, но не пытаются улететь, словно понимая: там, наверху, сейчас намного хуже, чем на твердой земле. Сторож благоразумно прячется где-то в недрах усыпальницы. А может, стоит у самого порога, но свет его факела все равно не смог бы пробиться сквозь рукотворную бурю недодержанного «выдоха».

«Выдоха», который все-таки успокаивается. Обмякает в руках Каны.