выпадет вдруг из этой затейливой головоломки. Посыплется все и сразу, а страну зальют реки крови. И люди умные это прекрасно понимали.

Церковь была пока еще очень слаба, а ее приходы кое-как обживались в городах и крупных весях, где сидели жупаны и старосты. Там язычество держалось крепко, и лишь очередная эпидемия оспы, не затрагивавшая крещеных, давала приток новых неофитов. Практичные княжеские подданные справедливо полагали, что еще один бог не помешает, и принимали новую веру охотно, поскольку видели от нее явную пользу. А это для язычников, живших в парадигме взаимовыгодного обмена со сверхъестественными силами, было совершенной обыденностью. Прихожане захаживали в церковь, но и почитания старых богов не бросали. Жалобы архиепископа Григория, который призывал порушить поганые капища, пока оставались без внимания. Слишком опасно это было. Не стоило приведение селян к истинной вере такой крови. Пусть добром и лаской батюшки паству нарабатывают. Детей грамоте учат, об убогих заботятся, путников привечают, утешают вдовиц и сирот. А прислать тагму, оцепить деревню и повесить на суку местного волхва ума много не надо. Только жульничество это, а не проповедь вселенской любви и всепрощения. Именно это князь владыке Григорию популярно объяснил, отчего тот смутился изрядно и перешел к тому, ради чего, собственно, и пришел.

— Я, княже, пьесу написал, — отчаянно краснея и пряча глаза, сказал Григорий. — Подражание Софоклу. Дозволь поставить под чужим именем. Лицу духовному невместно такими вещами заниматься, да только нет в том греха, я точно знаю. Пусть лучше люди серьезные пьесы смотрят, чем похабные пантомимы на ярмарках. Может, чему хорошему научатся из них. Вот!

И епископ протянул кипу бумаг, глядя на князя молящим взглядом. Самослав крякнул от неожиданности и погрузился в чтение. Он читал, бегло пролистывая страницу за страницей, а владыка сидел, чуть дыша. Он ведь осуществил мечту своей юности, когда читал великих трагиков в монастырской библиотеке.

— А ты знаешь, — изумленно поднял на него глаза князь. — На удивление, неплохо. Поставим. Только хочешь совет?

— Хочу, — зарделся Григорий, который, как и все сочинители, оказался существом обидчивым и весьма чувствительным к критике.

— Это все уже было, понимаешь? — пристально посмотрел на него князь. — Это будет интересно полгода, ну год. А потом это забудут. Тебе не переплюнуть титанов прошлого. Да и надо ли?

— Что ты предлагаешь? — расстроился Григорий, который правоту князя признавал полностью. Да, он написал плохое подражание великим пьесам прошлого. А что еще он может сделать?

— Что-нибудь свое напиши, — ответил князь. — Не подражай никому. Не думай, что все лучшее уже написали до тебя. Наплюй на всех этих Софоклов с Аристофанами. Они померли давно, а то, про что они пишут, интересно только потому, что больше ничего и нет. Перед тобой пустое поле, владыка! Что ты в нем посеешь, то и вырастет! Понял?

— Понял! — прошептал архиепископ. На него снова упало небо, как это часто и бывало, когда он говорил с князем. — Это ведь можно какую-нибудь пьесу нравоучительную написать!

— Не надо, — поморщился Самослав. — Никто это смотреть не станет. Лучше про любовь напиши.

— Про любовь? — растерялся епископ.

— Про несчастную любовь, — кивнул головой князь. — Он любил ее, она любила его. Их семьи враждовали, а суровый отец нашел ей старого и некрасивого жениха. Они хотели обвенчаться, но родители оказались против. В конце пьесы все умерли, а растроганная публика рыдает в голос. Я для тебя даже последние строки придумал:

Нет повести печальнее на свете

Чем повесть о Воиславе и Грете.

— Думаешь, это будет кому-нибудь интересно? — скептически посмотрел на него Григорий. — Сюжет, знаешь ли, княже, тоже весьма несвежий. Еще у Овидия нечто подобное было.

— Да кто тут про твоего Овидия знает, — попытался убедить его князь. — Твори, владыка! Я в тебя верю! Люди будут плакать от переживаний.

— А кто их семьям враждовать разрешит? — осторожно поинтересовался владыка. — У нас таких боярин Горан на беседу вызывает, а они после того, как штаны поменяют, начинают друг друга при встрече лобызать троекратно. Как-то не очень жизненно, государь…

— Он живет в Новгороде, она из Гамбурга, — отмахнулся от возражений князь. — Родители, купцы, познакомились на Большом торге. Не поделили чего-то по деловой части. Один другому партию тухлой селедки подсунул, а тот ему за это полбороды выдрал. Так жизненно будет? Поинтересуйся у моего секретаря. У него три жалобы на тухлую селедку лежит и ровно столько же жалоб на урон, нанесенный купеческой бороде. Суммы иска примерно одинаковые. Да что я тебя учу? Ты тут автор или я? Сам придумай что-нибудь.

— Ну, ладно, — нерешительно ответил епископ и повторил, перекатывая на языке слова:

Нет повести печальнее на свете

Чем повесть о Воиславе и Грете.

— Какой, однако, интересный размер стиха! — пробурчал он себе под нос. — Надо попробовать. В этом, определенно, что-то есть.

Он совсем уже собрался уходить, но повернулся к князю, который погрузился в чтение бумаг, и спросил.

— Кстати, государь! А как там княжич Берислав поживает? Неужто ты грех на душу возьмешь и сделаешь очередного недалекого воина из того, кто может украсить своими трудами наш бренный мир?

— Да вроде неплохо у него все, — ответил Самослав, оторвавшись на миг от чтения донесений. — Даже друга себе какого-то нашел. Он ко мне недавно с просьбой одной обратился, так я весь Тайный приказ на уши поставил. Просьба необычная, и исполнить ее весьма непросто оказалось, но не могу же я своему сыну в такой малости отказать. Пусть порадуется мальчишка, ему и так нелегко пришлось.

* * *

— Двенадцать! Тринадцать! Четырнадцать! Пятнадцать! Ноги держи ровнее, воин Иржи, иначе в другой раз не зачту! Снова в наряд пойдешь! Следующий!

Сдал! Он сдал подтягивание! Да быть того не может! Берислав упал на траву, глядя на голубое небо, с которого ему весело подмигивало белоснежное пушистое облачко. Облачко было перистым, слепяще-ярким и видом своим напоминало подушку, набитую нежным гусиным пухом. У него когда-то такая подушка была. Пышная, мягкая, в белоснежной наволочке. Как будто и не с ним это происходило. Словно это сон все. Эх! Облачко улыбалось, радуясь вместе с ним. Радовался вместе с ним и жаворонок, который стрекотал и посвистывал где-то в поле. Радовался дуб, который приветливо махал ему своими ветвями. Радовалась река, свежесть