Борисяк ногой подцепил из-под кровати чемодан.

— Кое-что привез, — сказал.

Савва Кириллович размотал свертки белья, холодно и строго глянули на божий мир черные рыльца револьверов.

— Та-а-ак, — смекнул Казимир. — Дело, видать, серьезное.

— Спрячь, — велел Борисяк, задвинув чемодан обратно. — А литература — вот тебе, Казимир, квитанция: получишь по почте. Да возьми кого-нибудь на подмогу, чтобы тащить. Едва допер, когда сдавал!

— Про Питер, — заговорил Казимир, — слышали, о Москве тоже извещены. Ты вот про Лондон расскажи… Как понимать все это?

— Нам с меньшевиками, — начал Борисяк, — отныне не по пути. Их — побоку, дело ясное. Затем-то Ленин и собрал в Лондоне съезд партии. Меньшевики — в Женеву, на свой съезд. Два съезда — значит, и две партии… Оценил?

— Я-то оценил, — согласился Казимир. — Да вот как на депо? Стоит ли говорить о расколе? Опять начнут кричать, что все это, мол, поганые интеллигенты мутят. Власть делят! А нам, рабочим, за это кровью на баррикадах расплачиваться… Так ведь?

— Знаю, — сказал Борисяк. — Знаю: трудно. Но главное-то они признают: ведь на них же, на рабочих, опирается наша партия. Доверяет ведь только им! Надо объяснять это. Настойчиво…

Казимир глянул на почтовую квитанцию:

— Ладно. Литературу возьмем. Хорошо!.. Револьверы раздам.

— Самым боевым, — внушил ему Борисяк. — Хорошо бы, конечно, и неженатым… Сам понимаешь.

— Ну, — прикинул Казимир, — вот слесарю Ивасюте дам, он отчаянный. Ну, себе возьму. Вот и гимназист Потоцкий, хороший парень. У него брат студент сослан теперь… Так он — горит!

— Не надо, — ответил Борисяк. — Брат братом, а оружие только в надежные руки. Вот литературу ему дай, парня отпихивать не стоит. А вообще-то, Казимир, молчок!

— Молчать умеем. Дремлюга — ох, и хитрое же его благородие! Наверняка знает о нас, но вид кажет, будто все в порядке. А ведь лапа у него — железная. Медведя повалит!

— Ерунда! — сказал Борисяк, хрумкая свежим огурчиком. — Сущев-Ракуса куда как страшнее был… Дремлюга — скотина: за воротник схватит и поведет. А тот, покойник, из участка тебя выпустит да еще пятерку на дорогу выдаст. Жену твою позовет, всемирный плач устроит. Надо, так он и царя ругнет за компанию. А Дремлюга — бревно, чурбан, колода… Где ему?

— А вот, Савва, — попросил машинист, — скажи, только честно: как ты относишься к князю Мышецкому?

— А что… разве он? Опять он к нам?

— Да. Назначен. Едет…

Помолчали, и вовсю распевала над их головами канарейка.

— В общем-то, — ответил Борисяк, подумав, — я рад, что именно Мышецкий будет в Уренске… Знаю! Вот он катит сюда, и в башке у него — как в бочке: пустота. Наверняка он и сам не ведает, что ему делать, за что взяться. Ну, а мы с тобой, — заключил Борисяк, — постараемся его изолировать… Понял?

Казимир поиграл ржавой вилкой, невкусно и лениво перетащил к себе на тарелку селедочный хвост.

— Изолировать? — спросил. — От чего?

— От Петербурга! От влияния власти свыше…

— Не пойдет, — призадумался Казимир.

— Еще как побежит. Он же — либерал…

Вместе они пошли на станцию…

— А ты, Савва, не боишься лишний раз показаться?

— Да нет. Не так уж и опасно, как это со стороны чудится. Вывернулся тут на меня в Киеве, на пересадке, тип один. «А я, говорит, вас помню, пройдемте!» Завернули за угол. Я ему четвертной сунул в лапу, и — ауфвидерзеен… Продажные людишки!

А на станции балакали запереченские мужики.

— У японцев, слышь-ка, при каждом полку особая баба имеется. Безглазая, пустое место у носу. Японцы ее на красном половике таскают. И все-то она видит. Где какой эшелон наш подбирается, где пушка стоит… Прежде у эфтих баб ишо зеркала круглые были. Куда наведет — там сейчас народец помирать станет. А только как с китайцами они воевали, так те зеркала в драке поколотили. Одначе бабы и так видят — не смотри, что безглазые…

— Во, серость-то где! — подмигнул Казимир Борисяку.

— А ныне, — продолжал мужик, — газетину вот показали. Нам всем замирение выходит. И посылает царь замиряльщика главного — Витта, только он, братцы, не настоящий, а тоже поддельный…

Издалека уже подходил поезд, спешащий на Уренск.

— Савва, — сказал Казимир, — сам видишь, каковы наши лапти лыковые! Мы-то, рабочие, все поймем, разберемся. А вот как они?

— Дойдет и до них правда, — посулил Борисяк. — Не все сразу.

— Когда дойдет? Пока одно знают: петуха пустить! Рояль разбить да одеколону барского выпить… Одна рабочая душа, — загордился Казимир, — целой деревни стоит! Мы сознательны. А эти — смрад и копоть, дурь сиволапая…

Возвращался Борисяк обратно к Макарихе; уже вечерело. Шел навстречу ему телеграфист с гитарой, а на крылечке сидел отставной дракон и все «шелестил» и «шелестил» газетами.

— Пишут, — ворчал он на всю улицу. — А чего пишут? Видано ли это дело — этакая газетина, и каждую строку по пять копеек? Да ведь разор придет нам всем от писателей этих, туды-т их всех!

— Ну, чего лаешься? — сказал ему Борисяк. — Чем завидовать, возьми вот да и сам напиши. А пятаки чужие не считай — подло!

— Я уже писал. Да они только своих печатают, сволочи!

Ежевечерне в здании петербургского главпочтамта собирались образованные люди, знавшие несколько иностранных языков.

Отнюдь не следует думать, что здесь заседало почетное общество лингвистов-полиглотов, — «черный кабинет» ( и трепещите же, человеки, любящие писать и получать письма!).

Полиглоты-любители служили в «черном кабинете» негласно: никто бы не подумал об их тайном промысле. Однако — семья, детишки, жене нужно новое платье, Леночка подозрительно кашляет, Витя давно мечтает о фотоаппарате, какой купили Зеленцовы… «Надо подработать!»

Глава «кабинета», Михаил Григорьевич Мардарьев, открыл громадный желтый шкаф и… шагнул прямо в него: шкаф был дверью. Из зала почтамта, снизу, уже завыли моторы, подавая наверх корреспонденцию для проверки. «Кабинетчики»-полиглоты скинули пиджаки, засучили рукава, протерли очки и сказали:

— Что ж, господа, время — деньги… Приступим!

И началось. Священнодействие или святотатство (называй как хочешь). Шелестели конверты, мелькавшие в опытных руках. Одним взглядом умели здесь определить ценность письма в его фискальном значении. Сортировалась переписка министров, сенаторов, директоров банков, заводов и департаментов, издателей газет и журналов. Небрежно пробегала меж пальцев жалкая «мякина» писем простонародья.

Наконец поднимались в «кабинет» постпакеты иностранных посольств. Запломбированы, засургучены, зашифрованы! Но здесь это никого не пугало: срывали пломбы, крошился сургуч, быстро шла расшифровка. И тут же все восстанавливалось точно в срок — как раз к отходу экспресса, спешащего в Европу. Ничто не ускользало здесь от пытливого взора — даже письма членов императорской фамилии. И только один министр внутренних дел (пока он министр) избегал тщательной перлюстрации.