Марк видит Лили в первый раз с тех пор, как прошлым летом он посадил ее на обратный поезд до Ньюбери — внезапно он понимает, что это было почти полгода назад, и теперь он снова чувствует себя так, будто видит ее в первый раз за десять лет. Свою давно потерянную дочь. Своего сумасбродного ребенка, которого, после того как он вычеркнул ее из своей жизни, забрали скитаться бродяги Нового Поколения. Когда он в последний раз видел ее в августе, она была похожа на потаскушку, а теперь она только слегка напоминает шлюху, а еще больше — снова хиппи-бродяжку. На ней маленькая черная юбка, черные плотные колготки, испещренные большими дырками и зацепками, тяжелые немецкие ботинки и мешковатый, в крупную сетку, вязаный джемпер, натянутый поверх сильно изношенной белой майки — сквозь шерстяные нити он видит ее тощие голые руки, бледную, покрытую гусиной кожей плоть.

И теперь он вообще не понимает, что с ней стряслось, и не знает, что ему с ней делать — обнять ее или высказать все, что он думает по поводу ее внешности, по поводу того, что она окончательно сбила его с толку. По поводу того, что она к тому же не побеспокоилась показаться на своем собственном дне рождения, а он под проливным дождем проделал весь этот путь, чтобы увидеть ее, привез ей вполне достойный подарок, за который она его до сих пор так и не поблагодарила.

Когда он был ребенком, мать всегда заставляла его благодарить бабушку или тетю за любой подарок, врученный в честь дня рождения или Рождества. Но он думает, что в любом случае стал бы их благодарить, потому что знал, что это правильно, даже в таком возрасте знал, как нужно вести себя с людьми. В том возрасте, когда, полагает Марк, он должен был бунтовать. Когда должен был грубить всем подряд, несносно себя вести и постоянно сходить с ума.

Вот за это он и был так зол на Лили — она не появилась, когда он приехал, чтобы увидеться с ней — и ему пришлось коротать эти долгие часы с Ким в ее модной гостиной — а после этого она даже не позвонила, чтобы сказать спасибо за компьютер, и спустя все эти недели и месяцы он решил, что ни в коем случае не поедет в Ньюбери забирать ее на Рождество. Достаточно того, что Ким посадила ее на поезд, за который даже не попросила заплатить, предоставив Лили разбираться самостоятельно со всякими встречными извращенцами, которые будут к ней приставать. Теперь он и не думал переживать насчет того, что ее могут поймать, уговорить сойти с поезда в Ипсвише, затащить в комнату в трущобе и изнасиловать.

— Где машина? — говорит Лили, продолжая подпрыгивать на пятачке. — Где моя сестра? Где Николь? Я не хочу стоять тут и говорить с тобой весь день и отморозить себе сиськи.

— Вон там, — говорит Марк, показывая на то место, где припаркована его «Астра», против всяких правил на желтых волнистых полосах в сумерках раннего вечера, освещенная огнями вокзальной рождественской елки и мягко отсвечивающая в темноте металлической поверхностью. Он думает, странно, что они побеспокоились украсить сказочными фонариками станцию, но забыли нарядить елку.

— Где твое пальто? — говорит Марк, уверенный, что она подросла, впрочем, понимая, что нельзя так думать только потому, что она сильно похудела и что этот свитер и футболка слишком куцые и не прикрывают ее голый живот, ее по-прежнему проколотый пупок.

— А оно у меня есть, это пальто? — говорит она, наклоняясь, чтобы поднять свою большую сумку, которую Марк уже узнал.

— Я понесу, — бурчит он, отталкивая Лили от сумки, не в состоянии позволить своей тонкой, бледной, дрожащей дочери, этой жалкой девчонке с черными волосами, с мертвенно белой кожей, одетой в вещи, из которых она давно выросла, самостоятельно тащить сумку в машину, не в этот раз. Сумка, он обнаруживает, на удивление тяжелая, почти такая же тяжелая, как его ящик с инструментами. Он и представить себе не может, что у нее в этой сумке.

— Отвали, — говорит она, пытаясь выхватить у него ручку, вырывая у него сумку. Отпихивая его своим худым телом. Она толкает его, а он чувствует, что она такая же легкая, как и Джемма.

— Это мое, — говорит она. — Не хочу, чтобы ты трогал ее своими грязными лапами.

— Я только собирался отнести сумку в чертову машину, — говорит он, волоча баул по земле, едва найдя силы поднять его, но полный решимости не отпускать ручку. И ему стыдно за то, что его дочь выглядит такой слабой, хотя в данном случае его не в чем обвинять. — Я не собираюсь с ней убегать. Не переживай. Что у тебя там, кстати?

— Барахло, — говорит она.

И вот они в машине, и машина снова ползет в плотной пробке по внутренней кольцевой дороге, но теперь дорога залита облаком оранжевого света с проблесками красного и осколками серебряного, и все это искусственное освещение дрожит во влажном, неподвижном декабрьском воздухе, и Николь говорит:

— Должно быть, ты там замерзла. Но по крайней мере тебе не пришлось долго ждать.

— Час или два, может быть, — говорит Лили.

— Час или два? — говорит Марк. — У тебя есть мобильный телефон, не так ли? Почему ты не позвонила? В любом случае, я думал, что твой поезд прибывает в три сорок.

— Видимо, он прибыл раньше, ага, — говорит Лили. — А еще у меня не осталось карт на телефон, понял?

— На Ливерпуль-стрит есть часы, правда? — говорит Николь.

— Откуда мне знать, сколько было времени? — говорит Лили. — Я просто села в первый же поезд, который, как мне сказали, следует сюда. Отопление не работало, и никто не купил мне выпить или какой-нибудь еды. Ничего. Ужасные были пассажиры. Даже сигарету не вышло стрельнуть.

— Но твоя мама довезла тебя до Ливерпуль-стрит? Она ведь посадила тебя на нужный поезд? — говорит Николь.

— Типа того, — говорит Лили.

— Что это значит? — закипает Марк. — «Типа того»? — добавляет он, пытаясь подражать ее голосу, ее угрюмому, пронзительному западному акценту.

— Это значит типа того, — говорит Лили.

— Так она тебя посадила на поезд до Лондона или нет? — говорит он. — Как она мне сказала по телефону, она собиралась отправить тебя в начале недели.

— Какая разница? — говорит Лили.

— Большая, — говорит Марк.

— А что, если я не хотела, чтобы она отвозила меня в Лондон и сажала на поезд, как будто я — дитя малолетнее? Что, если я сама это сделала? Что, если я все равно провела последнюю ночь у своих друзей, а? Мне не пять лет. Я бывала в Лондоне много раз, одна-одинешенька. Я справляюсь со всем сама. Я умная, чувак.

— Так что, она не посадила тебя на поезд? — говорит Марк. — Я должен был, еб твою мать, догадаться.

Он не просто зол на Ким, он зол на самого себя, за то, что не предусмотрел такой развязки событий, за то, что ему в голову не пришло, что Лили будет слоняться по Лондону, по всяким местам, сама по себе, ввязываясь в бог знает какие неприятности, — за то, что он был слишком горд и не поехал за ней в Ньюбери, потому что она подвела его. Не предусмотрел ничего, а должен был, особенно после того, как Ким упомянула, что Лили болела, что она похудела, что недавно даже подумывала о том, чтобы сбежать из дома. Но какого черта он должен верить каждому слову, сказанному Ким?