– Что ж снег-то не чистите, Василий Емельянович? – спросил Александр.

– Так отдыхаем нынче, Александр Игнатьич, – весело ответил сторож. – Шведов проводили, а теперь отдых у нас, значит. Через неделю финны обещались быть.

Емельяныч происходил из старого рода варзужских поморов. Александр сам принимал его когда-то на работу. Тогда Емельяныч был егерем и возил туристов на рыбалку, а теперь, на пенсии, остался при поселке сторожем.

– Крыши провалятся, будут вам тогда финны, – усмехнулся Александр.

– Не прова-алятся! – все так же весело ответил Емельяныч. – Хорошо вы тут все построили, сто лет простоит. Да вы не беспокойтесь, Александр Игнатьич, для вас по высшему разряду рыбалку организую. Лунки пробьем, все как положено.

– Не надо, – отказался Александр. – Я ненадолго. Завтра уеду.

– Водички приехали набрать? – догадался сторож. – Тоже хорошо.

– Какой водички? – не понял Александр.

– Так крещенской, какой еще. Крещенье завтра. Как ночью двенадцать пробьет, так все источники вод освящаются, значит. Самое время на Князь-Владимирский родник сходить. Не забыли небось? Я и сам пойду ради очищения грехов. Тропинку вчера расчистил. Чтоб мне окунуться, это вряд ли, радикулит не позволяет. А вам из баньки самое то. Банька через часок готова будет, – уточнил он.

– Да, может быть, – кивнул Александр.

Про то, что наступает крещенская ночь, сам бы он не вспомнил. Это когда он жил здесь, в поселке, то помнил обо всех старинных праздниках. Да и трудно было здесь о них забыть: в деревне Варзуге звонили колокола Успенской церкви, а в рыбачьем поселке устраивали для туристов святочные гулянья, которые и завершались ночью у крещенской проруби. И Александр тоже нырял в нее, конечно. Не ради очищения от грехов, а так, от избытка сил.

В доме, отведенном ему Емельянычем, было жарко: дрова в камине полыхали так, будто порохом были посыпаны. Когда Александр пришел из бани, то почти не почувствовал разницы между жаром парной и этим, каминным жаром. Хоть в самом деле в прорубь ныряй!

В прорубь нырять ему не хотелось – не хватало для этого душевного веселья, – но пройтись до Князь-Владимирского источника… Идти по лесу в кромешной темени, по тропинке, по которой он мог бы идти даже с завязанными глазами, смотреть, как качаются от ветра, будто мечутся, вдоль этой тропинки деревья, слушать, как поскрипывают они холодным зимним скрипом… Может, и давным-давно позабытый лесной страх он при этом почувствует, тот страх, который наполовину – восторг и потому манит бесконечно.

Александр открыл шкаф. Коттедж был из категории «люкс», и в нем было приготовлено все, что может понадобиться для рыбалки и охоты. В шкафу висела малица – теплая лопарская куртка из беличьих шкурок; Александр надел ее. Лыжи он брать не стал, вспомнив, что Емельяныч расчистил тропинку к источнику, а ружье взял – короткоствольный охотничий карабин. Не для охоты, конечно. Но в кромешном зимнем лесу без оружия ему было бы не по себе.

Вообще-то Александр не очень верил историям про живших сто лет назад людей, которые были так праведны, что открытые ими лесные источники до сих пор лечат все болезни и избавляют от всех напастей. Он считал эти истории разновидностями рыбацких баек, которые принято рассказывать вечерами у костра под хороший улов. Но Князь-Владимирский источник выглядел так, что мысль о его необычности приходила сама собою. Может, просто оттого, что вода в нем бурлила от бьющих со дна ключей, но при первом же взгляде на него становилось понятно, что он появился здесь как-то… еще прежде, чем пробился сквозь землю.

Небо было совершенно темным, но тропинка светилась между сугробами даже глубоко в лесу, куда не доставал свет из поселка. Как такое могло быть, Александр не знал. Здесь, на Варзуге, вообще было много таинственного. Хотя, наверное, все здешние тайны – вроде этой, со светящейся тропинкой, – имели какое-нибудь нехитрое объяснение из области чистой физики. Но, как бы там ни было, фонарик на этой тропинке можно было не включать.

На столбе у родникового озерца висели резные деревянные ковши. Брать воду с собой Александр не собирался, но умыться все-таки надо было, раз уж пришел. Он подумал об этом с легким смущением, как о чем-то не то чтобы стыдном, но слишком уж наивном. А то, что для простого умывания холодной водой он дожидался крещенской полуночи, вызывало у него уж просто неловкость.

Циферблат его часов не светился, но стрелки поблескивали от непонятно откуда идущего света. Они уже почти сошлись на двенадцати. Александр потер стекло часов, словно хотел поторопить их. Хотя куда ему было спешить? Что должно было измениться в эту полночь? Он и в юности не верил во всякие магические рубежи, и даже, кажется, в детстве не верил. Во всяком случае, новогодней ночи, которая якобы должна принести новое счастье, он не ждал ни в каком возрасте, в отличие от Веры, для которой с детства за каждым поворотом времени маячило какое-то неведомое счастье.

И нынешняя новогодняя ночь, которую Александр впервые встретил с Аннушкой, тоже не принесла ему никаких неожиданностей. Вернулись из ресторана под утро, выпили шампанского и долго еще занимались любовью под взрывы петард за окном.

Часы у него шли точно – колокольный звон донесся из деревни в то самое мгновенье, когда их стрелки сошлись в верхней точке циферблата. Колокола звонили долго и радостно, но в чем смысл этой радости, далеко разносящейся вместе со звоном в морозном воздухе, Александр не понимал.

Он снял со столба ковш, наклонился к источнику… И в ту самую минуту, когда зачерпнул воды, услышал в лесу у себя за спиной вскрик. Сначала вскрик, потом крик, потом треск веток.

Александр швырнул ковш на снег и бросился туда, откуда только что пришел, – к светящейся тропинке, с которой и донеслись эти звуки.

Теперь ему было не до того, чтобы разбираться в оптических или каких там – мистических? – эффектах загадочного свечения. И то, что он видел происходящее в лесу отчетливо, как днем, наверняка объяснялось лишь тем, что глаза его привыкли к темноте.

На тропинке стоял на задних лапах медведь. То есть он и не на самой тропинке уже стоял, а у ствола сосны. Здесь, на Варзуге, деревья были не карликовые, как в лесотундре, а довольно высокие. И такое вот высокое дерево медведь обхватывал передними лапами, явно собираясь на него взобраться. Александр присмотрелся – на сосне темнела человеческая фигура. Она прижималась к стволу на высоте большей, чем медвежий рост, но добраться до нее зверю ничего не стоило. Именно это он, похоже, и намерен был сделать.

Оттуда, с дерева, уже не доносилось ни звука, ни крика. Наверное, человек испугался настолько, что утратил способность кричать. И было чего испугаться: зимой по лесу мог бродить только медведь-шатун, а встреча с ним была едва ли не опаснее, чем встреча со львом в саванне.

Все это Александр понял в одно мгновенье. Времени на то, чтобы обдумывать ситуацию, у него не было. Медведь рыкнул и полез на дерево. Он лез по стволу быстро, может, из любопытства – кто это там на дереве маячит? – а может, и из бестолковой своей зимней злобы. И то и другое с неизбежностью должно было закончиться для вцепившегося в сосновый ствол человека трагически.