МИ-5 чувствовала, что в абвере теряют терпение. Фриц находился в Британии уже три недели, когда получил радиограмму с требованием; «СООБЩИТЕ ДЕТАЛЬНУЮ ИНФОРМАЦИЮ ОБ ОСНОВНЫХ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫХ И ВОЕННЫХ ОРГАНИЗАЦИЯХ». Через несколько дней пришла еще одна депеша: «СООБЩИТЕ НАЗВАНИЕ МЕСТА И КРАТКОЕ ОПИСАНИЕ ВАШЕГО ПРИБЫТИЯ».

Чапмен быстро ответил: «FFFFF ПРИЗЕМЛИЛСЯ В ДВУХ МИЛЯХ СЕВЕРНЕЕ ЭЛИ ЗАРЫЛ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ С ПЕРЕДАТЧИКОМ ДОЕХАЛ ПОЕЗДОМ ДО ЛОНДОНА ПОТОМ СВЯЗАЛСЯ С ДРУЗЬЯМИ. ВСЕ ОК. ФРИЦ». Однако фон Грёнинга уже не удовлетворяли жизнерадостные, но беспредметные заверения. Ему требовалось нечто конкретное. Поэтому Бэквелл и Тус устроили для своего подопечного несколько дневных выездов. Они отправились в Эли, к месту его высадки, и прошли его предполагаемой дорогой до железнодорожной станции Уисбек, где поели рыбы с картошкой. Они прогулялись по местам, которые могли заинтересовать германского шпиона: прошлись вокруг аэродрома в Хендоне, побывали на лондонских вокзалах, а также в той части города, которая пострадала при последних бомбежках. Они стали чаще заходить в паб «Хендон Уэй», став там «хорошо известными завсегдатаями». Никто не задавал им вопросов: в двоих мужчинах, сидящих над пивом в углу маленькой комнаты в пабе, было что-то, мешавшее попыткам близкого знакомства.

Покупать одежду они отправились в Уэст-Энд, по дороге внимательно посматривая на военный транспорт, опознавательные знаки американской армии, повреждения, нанесенные бомбежками, правительственные офисы, а также пытаясь заранее заметить людей, которые могли бы узнать Чапмена. «Вскоре к Эдди стала возвращаться уверенность, — писал в рапорте Бэквелл. — Несмотря на это, он ни разу не попытался покинуть нас с Алланом и, казалось, нервничал, если мы оказывались вдалеке от него даже на короткое время». Подобные поездки могли послужить отличным фоном для легенды, которую Чапмен будет сообщать немцам, но, что еще важнее, они «помогали занимать его разум». Как уже успели догадаться Бэквелл и Тус, если ум Чапмена был ничем не занят, он снова и снова возвращался к мрачным мыслям, задерживаясь на Фриде и его дочери, а также отсутствии у него сексуальной жизни.

Чапмен казался «страшно беспокойным». Как-то раз он упомянул, что не в состоянии перевести немецкие технические термины, касающиеся изготовления бомб, поэтому на Креспини-Роуд вскоре появилась учительница немецкого, миссис Бартон, чтобы давать ему персональные уроки. Джон Мастерман, державшийся как преподаватель со своим требовательным студентом, предложил подарить ему четырехтомный немецкий словарь Мюрета и Сондерса для изучения в постели. Чапмену привезли множество книг и журналов, однако он не мог усидеть на месте более пяти минут. Как-то ночью он признался Тусу, что чувствует себя «в полной пустоте — как будто его жизнь пуста и ничто не имеет значения». Рида стали по-настоящему беспокоить вспышки депрессии у Чапмена, его суетливое нетерпение и повторяющиеся разговоры о сексе. «Его природная возбужденность и энергия вскоре с неизбежностью потребовали общения с женщиной… Было сделано множество попыток сублимировать эти эмоции, направив энергию на более важные цели».

Рид, Тар Робертсон и Джон Мастерман, собравшись на совещание, согласились с тем, что беспокойная натура Чапмена делала его «непригодным для использования в качестве двойного агента в течение долгого времени в этой стране», поскольку с его темпераментом он не в состоянии вести «затворническую жизнь». В итоге был выработан следующий план: диверсия на заводе «Де Хавилланд» будет сымитирована со всей возможной искусностью, шумно и как можно более убедительно. Чапмен, завоевав доверие своих немецких боссов, вернется в оккупированную Францию, возможно, через Лиссабон. Во Франции ему не следует вербовать сторонников или налаживать контакты с другими агентами союзников, — он должен лишь вести разведку и, возможно, диверсионную работу в пользу Британии. Более точно его задачи будут определены позднее.

Тем же вечером Рид посетил дом на Креспини-Роуд, рассказав о принятых решениях. Чапмен, «очень бледный», сидел в кресле. Тус вполголоса объяснил: он слушал радио, когда в комнату вошел Чапмен, уловивший в репортаже «что-то насчет секретных чернил и передвижения войск». В новостях речь шла о совершенно другой истории, однако на какую-то ужасную секунду Чапмен — как всегда, претендующий на главную роль в любой драме — подумал, что речь может идти о нем, и все еще был в шоке.

Рид завел разговор о будущем. Он упомянул, что если инсценировка диверсии на заводе «Де Хавилланд» пройдет успешно, немцы будут довольны и, возможно, захотят оставить Чапмена в Британии. Готов ли он остаться и заняться, возможно, организацией других фальшивых диверсий?

Чапмен опустил голову:

— У меня есть другое, более частное дело, которое я должен сделать в Берлине после возвращения.

— Любое ваше индивидуальное действие, пусть даже самое достойное, окажется, быть может, менее эффективным, нежели то, что рекомендуем мы, — проговорил Рид.

— Как вы можете судить о моих планах, не зная их? — едко ответил Чапмен.

— Думаю, вам стоит сообщить, что вы задумали.

— Нет. Вы сочтете это абсурдным и невозможным. Поскольку лишь я могу судить, под силу ли мне это, лучше я оставлю это при себе.

Чапмен упрямился, но Рид «с огромным терпением и настойчивостью» вновь и вновь просил рассказать, что тот задумал. В конце концов Чапмен глубоко вздохнул, уступая.

— Доктор Грауманн всегда держал данные мне обещания, и я думаю, что он сдержит еще одно, касающееся того, что произойдет после моего возвращения. Он верит, что я настоящий наци, я ведь всегда орал «Хайль Гитлер!» на людях и восхищался Гитлером и нацистской философией. Я всегда внимательно слушал выступления Гитлера по радио и обожал их, и я говорил Грауманну, что хочу побывать на одном из нацистских митингов, где смогу увидеть Гитлера.

Грауманн обещал организовать для Чапмена место рядом с трибуной, «в первом или втором ряду»… даже если его придется для этого нарядить в форму высшего нацистского бонзы.

— Я верю, что Грауманн сдержит обещание. — Эдди на секунду замолчал. — И тогда я убью Гитлера.

Рид сидел молча, потрясенный, а Чапмен продолжал говорить:

— Я еще не знаю, как это сделаю. Но с моими знаниями о взрывчатке и зажигательных смесях это возможно.

Рид старался оставаться достаточно спокойным, чтобы привести доводы против: будет сложно подойти к фюреру достаточно близко, чтобы бросить бомбу.

— И потом, окажется покушение успешным или нет, вас тут же ликвидируют.

Чапмен усмехнулся:

— Да, а что делать?

Рид не пытался разубедить его. Позже тем же вечером они обсудили все варианты. Эдди объяснил, что, учитывая свое прошлое, не сможет вести нормальную жизнь в Британии. Остаться навсегда в оккупированной Франции тоже не получится. В этом же случае он сможет придать своей жизни смысл, пусть даже пожертвовав ею.

Этим вечером, составляя рапорт, Рид пытался осознать, что стало причиной этого последнего, удивительного поворота в деле Зигзага. Отчасти это предложение убить Гитлера происходило от нигилизма и суицидальных наклонностей, временами овладевавших Чапменом. Однако в то же время он жаждал славы, искал для себя «грандиозный выход». Рид вспомнил, как Эдди когда-то собирал газетные заметки о собственных преступлениях: «Он хотел покинуть этот мир так, чтобы его имя было на устах всей мировой прессы, чтобы обрести бессмертие во всех учебниках истории. Это было бы достойным венцом его жизни». В этой принятой им на себя миссии было нечто отчаянное: вор и мошенник собирался убить человека, воплощавшего в себе истинное зло. Но было в этом и что-то иное, странная вспышка героизма, чувство долга, возникшее в человеке, до сих пор не заботившемся ни о ком, кроме себя. Рид был тронут. «Я верю в то, что этот человек верен Британии», — написал он.