Ближе к вечеру они свернули с дороги к одиноко стоящему на холме крестьянскому дому, усталые путники хотели переночевать там у добрых людей. Они очень устали, хотя Катарина часть пути ехала на муле, у нее сами собой закрывались глаза, сон на опушке леса был коротким, правда, с прекрасными сновидениями, но все же недолгим, Симон держал мула под уздцы и иногда сердито его понукал – мулу тоже уже не хотелось идти, особенно в гору, собака плелась, далеко отстав. Когда они подошли поближе, то сразу поняли, что дом брошен, люди ушли отсюда давно, причина – болезнь или долги, война или бедность, крыша у конька уже немного провалилась, пройдет еще одна зима, и останутся от дома только стены. Собственно говоря, брошена была целая крестьянская усадьба, грустно было смотреть на двор, где лежал сломанный плуг и несколько источенных червем деревяшек – невозможно было определить, частями какой домашней утвари они раньше были; в хлеву не нашлось никакой компании для мула, остались только ржавые железные кольца в стене, к которым когда-то привязывали коров, лежали расколотые корыта, черная грязь на полу – печальный вид пустого хлева, даже мулу там не понравилось, и корма тут для него никакого не оказалось, хорошо еще, что он набил брюхо маргаритками, утром уж что-нибудь найдется. Они оглядывались по сторонам в поисках места, где можно было бы устроить постель, собственно, оглядывался Симон, а Катарина стояла, прислонившись к стене, от усталости земля уплывала у нее из-под ног, мул и Симон плясали под невольно опускающимися веками, глаза хотели спать – долго и крепко, пусть даже без прекрасных сновидений. В доме было полно пыли, и когда Симон вошел, во все стороны разбежались мыши, мебели никакой не осталось, все порастащили, да и крыша во время сна могла упасть им на головы; в хлеву было грязно, от амбара осталось только несколько досок и балок – плохо обстояло дело с ночлегом. Наконец Симон решил, что, поскольку ночь не холодная и они уже не были высоко в горах, можно спать не в помещении, а под звездами, под небесным сводом. На лужайке за домом, под яблоней, он положил оставшиеся от амбара доски, обтер их, расстелил одеяла – получилось немного жестко, кожаные сумки и мешок будут вместо подушек, Катарине будет жестковато, сам он привык к таким и еще худшим ночлегам. Он положил шатающуюся Катарину, как ребенка, на ложе, она в тот же миг свернулась калачиком и уснула – еще до того как он набросил на нее одеяло.

– Не спишь? – Среди ночи он услышал какое-то движение, совсем рядом кто-то дышал. Он открыл глаза, над ним было лицо Катарины, ее распущенные волосы, длинные, темные, сейчас почти черные. – Почему не спишь? – Мне холодно, – сказала она, – когда гляжу на тебя, на спящего, мне становится немного теплее. – Из сумки, что была у него под головой, он вытащил клетчатый плащ. – Накройся еще этим. – Но у тебя не будет изголовья. – Ничего, я буду глядеть на звезды. – А можно мне глядеть на них вместе с тобой? – Давай. – Они смотрят на звезды, на высокий небесный свод. – Там Бог? – Не только там, Он везде. – И Он может все сразу видеть? – Может, ведь Он всемогущ. – Почему же тогда существует грех, почему зло, почему мы так часто бываем несчастны, почему Он это допускает? – Когда Симой был юным школяром в иезуитском коллегиуме, он дерзко рассуждал с друзьями о самых коварных вопросах, о предопределении, свободной воле и существовании зла. По ночам, когда стихал шум, они с товарищем в интернате смотрели из темноты коридора на светлую щель своей комнаты и шепотом разговаривали о таинственных четырех последних карах Господних, с дрожью – о зле, подстерегающем каждого, вдохновенно – о гневе Божием, рассеивающем народы и уничтожающем города. Если бы кто-то сказал Симону в те времена или даже три месяца тому назад, когда он в Олимье ждал решения относительно своего отчисления из ордена, что он вскоре будет лежать с женщиной под открытым небом, беседуя с ней о теологических проблемах, он ответил бы, что этот человек не в своем уме. Но сейчас он лежал с Катариной под яблоней, смотрел на звезды и рассуждал о бесконечности Божьего пространства. Звезды светят им, ночь теплая, хотя она озябла и оттого еще крепче прижалась к нему, это те самые звезды, на которые когда-то смотрел кахуита – он был кахуита, так называли гуарани иезуитов, он был пайи, что означало патер, он был в Парагвае и смотрел на звезды, как сейчас смотрит на них с этого холма, с которого они утром спустятся и направятся в сторону Баварии. – У нас было устройство, с помощью которого мы смотрели па звезды, вычисляли их небесные пути, патер Бонавентура Суарес сделал телескоп, мы смотрели на небо, видели моря и скалы на луне, что светит и нам с тобой, Катарина, патер Суарес написал книгу о звездах, «Lunario de un siglo»[60]называлась она. – Lunario, – повторила Катарина, – Lunario de un siglo, красиво звучит. – Тебе все еще холодно? – Нет, уже нет. – Положи мне голову на плечо, Катарина, посмотри на звезды над нами, этой же ночью эти звезды будут светить над страной, куда мы должны были плыть на корабле больше месяца и потом неделями ехать по суше, так далеко находится эта страна, в десять раз, в сто раз дальше, чем Кельморайн. И на эти звезды смотрят индейские дети с христианскими именами Алонсо, Тереса, Анастасия, Педро, Мигель, Паола, да, также Луи, также Франц и, может быть, есть среди них и какая-нибудь Катарина, да, конечно, есть, сейчас они уже не дети, если еще живы, если их не перебили португальские солдаты или если они не погибли, загнанные в леса, в которых они уже разучились жить, как жили когда-то их предки. Эти дети сейчас уже почти взрослые, в пятнадцать лет девочки выходят замуж, мальчики женятся в семнадцать, и не так, как их родители, – тогда были еще беспорядочные связи, а сейчас человек соединяется с тем, кого полюбил. Всем им очень нравилось смотреть на звезды, иногда им бывало трудно объяснить, что ночью нужно спать, даже в Троицу или на Пасху, потому что днем надо работать, они очень любили глядеть на звезды, особенно в наш телескоп. Может быть, они вспоминают отцов в черных плащах – Симона, Рамиреса, Матияса и многих других, уехавших, потому что они должны были против своей воли покинуть эту евангельскую страну, созданную их верой, разумом и руками, с помощью Божией и с помощью открытых душ гуарани. Может быть, они ждут, что вернутся бросившие их, этих детей, хотя сейчас они уже взрослые. Я был кахуита – слово, которое они произносили не только с уважением, но и с любовью, кахуита означало иезуит, белый отец в черном плаще, пайи, тот, кто уйдет в Страну Без Зла. По-нашему это небеса, по их представлениям – страна па краю света, по ту сторону огромных лесов и морей, откуда приходят святые отцы, это где-то здесь, Катарина, где мы сейчас с тобой смотрим на звезды. – Древние словенцы, – сказала Катарина, – думали, что звезды – это дети Солнца. – Видимо, древние словенцы тоже были в свое время индейцами, так сказали бы и гуарани, – пояснил Симон. – А ты так не думаешь? – спросила Катарина. – У каждого человека, – сказала она задумчиво и немного печально, – у каждого человека есть своя звезда, которая гаснет, когда душа его расстается с этим светом. Ангелы, – добавила она, – зажигают звезды новым людям, новые звезды – это новые люди. И гасят тем, кто умирает, звезду моей мамы они погасили.

После страшной непогоды, застигшей их невдалеке от какого-то горного перевала – кто стал бы спрашивать в судный день его название? – кельморайнские странники спустились по вьющейся вниз дороге к деревне невдалеке от Зальцбурга. Здесь они остановились на два дня, чтобы высушить одежду, очистить от грязи повозки и привести в порядок свои оробевшие души. Нужно было дождаться и тех, кто в судный день спрятался в углублениях между скал и в хижинах альпийских пастухов. Не хватало нескольких человек, не только пономаря Болтежара, нашедшего покой у Отца небесного; конечно же, ему святой Рох, которому он столько лет служил, подкрашивал у его изображения раны к каждому празднику и каждое утро звонил в его честь, помог достойно рассчитаться с грехами – водились грехи и у пономаря Болтежара, а у кого их нет. Еще две несчастные души унесла вода, по всем трем священник Янез отслужил заупокойную службу, которая проникла святым паломникам в самое сердце, никто не мог отделаться от мысли, что такое могло произойти и с ним и может случиться в будущем, ведь дорога впереди еще долгая, нужно пройти через темные леса, через большие реки и через края, которые опустошала война. Местные жители сказали им, что столкновения небольших воинских частей в Баварии и Чехии уже начались, австрийская армия непобедима, помощь Божия на ее стороне, и кому бы еще помогал Бог, как не армии Ее католического Величества, императрицы Марии Терезии, неужели Он стал бы поддерживать отступников пруссаков и их короля-разбойника Фридриха? И все-таки в груди оставалась тревога, среди паломников было несколько человек, участвовавших в войне десять лет назад; пруссак – это солдат, одержимый чертом, если даже ему отрубишь руку, он будет драться культей и, пока не получит дыру в голове, не перестанет бороться. Но поля сражений были далеко, путь к Рейну и Кельну казался безопасным, да и кто причинит зло благочестивым мирным людям, идущим со своими словенскими песнями к святым местам, – в некоторых селах они берутся за руки и водят свой паломнический хоровод, выкрикивая при этом непонятные местным жителям слова и напевая печальные песни о Деве Марии. И все же им было нелегко, они входили в страну, где, как рассказывал им священник Янез, когда-то творились черные дела: тут убивали духовников и испражнялись в церковные сосуды.