потом меня снова накрывает запах алкоголя. И боль. Только сердце, вопреки опасениям, не прекращает ход. И сознание не уплывает. Предел ужаса, за которым наступает вечный покой и бесстрашие, не найден.

Короткие мгновения дней становятся моими передышками. Долгие ночи — непреодолимыми кошмарами. Спальня — пыточной камерой. А я сама становлюсь пеплом.

Он возвращается практически каждую ночь. Уже не угрожает: лишь берёт меня, как принадлежащую ему вещь. С каждым разом он позволяет себе всё большее. А дальше всё идёт по одному сценарию. После того, как чудовище из моего персонального кошмара, насытившись, уводит по стене свою тень, я ухожу в ванную, и меня рвёт в раковину. Умывшись ледяной водой, я разглядываю бритвенные лезвия Ларсона: тонкие металлические полоски. Они могут легко войти в плоть: даже боли не успеешь ощутить. Рассматриваю свои тонкие вены, пульсирующие под кожей. И вспоминаю о Пегги. И о том, что если я уйду, мою долю страданий получит она.

Я продолжаю ходить в школу, как и раньше. Иногда я даже улыбаюсь учителям и одноклассникам в знак вежливости. Только Лекс больше не подходит ко мне. Он старательно делает вид, что меня не существует, и даже начал оказывать знаки внимания другой девушке. Возможно, это к лучшему. Мне не нужна романтика и розовые сопли — мне нужна помощь. Он всё равно не смог бы меня спасти.

Через два месяца, когда цветы на плодовых деревьях облетели снегопадом, я решаюсь поговорить с матерью. Страх сжимает живот от одной мысли об этом, но она — единственная, кто может изменить ситуацию. Она — единственная, кто может выгнать Ларсона из нашей квартиры.

Я выбираю день, когда Ларсона нет дома, а она не слишком пьяна, но и не трезва, и, собрав мужество в кулачок, выкладываю ей всё. Подробно, с расстановкой, через заикание, ставшее невыносимым.

Мы сидим на кухне в лучах света. Воздух вытеснен терпким сигаретным дымом. Пепельница матери быстро наполняется бычками. Она слушает и курит, курит и слушает. Вытерпев мою исповедь до конца, мать лишь округляет глаза. Странно, но даже с такой гримасой она не выглядит удивлённой.

— Шлюха, — цедит она. — Шлюха малолетняя!

Пепельница летит в стену и разбивается. Переливающиеся осколки вперемешку с окурками разлетаются по кухне. Я ожидала любой реакции. Плача, истерики, ярости… Но такого варианта я не предусматривала. Выходит, для матери я — меньше, чем вещь. Пустое место. Та страница её жизни, которую она хотела бы вырвать и сжечь.

— Ч-ч-что? — я пячусь к двери по битому стеклу.

— Спровоцировала его, задницей тут крутила, — приблизившись, мать бьёт меня по щеке наотмашь. Я налетаю на косяк и хватаюсь за голову. Слёзы жгут глаза, хотя ещё не проступают. — Думаешь, я сразу не поняла, чего ты хочешь, Лолита грёбаная?! Он же мужик!

— И эт-то, — пробивается залпом сквозь слёзы, — эт-то н-ничего по т-т-твоему, что он м-мени изнас-силовал?!

— Не строй из себя жертву, дрянь, — мать снова налетает на меня, но я умудряюсь увернуться. — Как я могла так воспитать тебя?! Ты же счастье моё разбила! Признайся: этого ведь и хотела?!

Я стою, как ошпаренная, и слушаю ругань матери. Мне хочется спросить, что она вкладывает в понятие счастья, но я не могу сформулировать вопрос. Слова, рождающиеся в голове, вызывают заикание, а заикание — ступор. Последние фразы летят в меня, как стрелы, но они не причиняют боли. От меня ничего не осталось: разве можно ранить пепел? Ноги, исцарапанные осколками пепельницы, болят гораздо сильнее, чем душа.

— Сучка! — прорываются слова матери сквозь пелену ступора. — Не смей даже смотреть на него!

Да с удовольствием. Я вообще буду только за, если он больше здесь не появится. Я хочу сказать это, но слова превращаются в отрывистую канонаду. Моя мать за эти месяцы даже не заметила, что я начала заикаться и шарахаться от каждой тени.

Игнорируя летящие в меня тарелки и вилки, пропарывающие зубьями обои, я разворачиваюсь и иду в свою комнату. Только теперь я понимаю, что, возможно, обрекла себя на бездомную судьбу. В мыслях обрываются лепестки ромашки: выгонит — не выгонит… Упрямо убеждаю себя в том, что не много потеряю, если вдруг окажусь на улице. Скорее, приобрету.

Через пару минут буйство резко стихает, и я слышу доносящийся с кухни тихий плач. Утешать мать совершенно не хочется. Достаю учебник и затыкаю ладонями уши.

Она не выгоняет меня, и, спустя пару дней, я догадываюсь, почему. Кто, кроме меня, готовит в этом доме еду и моет посуду? С надеждой я жду, что Ларсон вот-вот покинет мать, и всё вернётся на круги своя — её отношения с мужчинами редко переваливали за тройку месяцев. Но он всё ещё в строю. Чёртов закон подлости!

Чужая девочка в зеркале обрастает, растрепывается и засаливается. Тени, ползающие по стенам, становятся неотъемлемой частью моего существования, как и незнакомое отражение в зеркале. Ужас и отвращение притупляются, сменяясь смирением. Когда осознаёшь, что выхода действительно нет, ты принимаешь как должное даже самые страшные вещи. И находишь в себе силы мириться с ними.

Полдень. Уроки заканчиваются раньше, чем обычно. Я остаюсь в пустом классе, перечерченном солнечными лучами. Возвращаться домой не хочется: всё равно мать не знает, сколько у меня пар. Может быть, я просижу тут до самого вечера, а может…

— Нетти? — нагретый воздух сотрясает знакомый голос.

— Лекс?!

Предчувствие не обманывает меня. Это он. Робко подходит сзади и садится на соседний ряд, словно боясь испугать. Ставит свою сумку рядом. Это как минимум странно: с тех пор, как я накричала на него, он успешно делал вид, что меня не существует. Мы давненько не разговаривали. Кажется, с того самого дня, как я отогнала его на математике.

Что ему понадобилось теперь?

— Нетти, — проговаривает Лекс, и мне становится жутко. — Я вижу, что с тобой происходит что-то странное. Я давно заметил, но очень боялся спросить тебя.

— Тебя это в-в-волнует? — произношу полушёпотом, и по коже поднимаются мурашки. Кажется, даже волосы становятся дыбом.

— Расскажи мне, — выдавливает он через силу.

Начинаю задыхаться. Металлический обруч стискивает шею. Язык и губы перестают слушаться окончательно, выплёвывая нечленораздельное подобие звуков.

— Н-н-нет. Н-н-ничего н-н-н-е с-с-с-с-с-с…

— Чёрт, Нетти! — Лекс раздосадовано кривится. — Ты стала заикаться и шарахаться ото всех! Ты перестала общаться с нами! Ты съехала по успеваемости! Ты приходишь в школу грязная, заплаканная и растрёпанная! Почему ты пытаешься обмануть меня?! Разве я сделал тебе что-то плохое?!

— Уй-йди! — я снова перехожу на крик. — П-п-прошу т-т-тебя! Т-тебе не должно б-быть дела до м-моей жизни!

— Это