Вдруг я почувствовала чье-то присутствие за своей спиной. Этого человека я уже раньше видела, он полицейский, и я всегда недоумевала, что ему делать в этом городишке. Он старше тебя, но еще довольно молод. И уж он-то на правильной стороне, на стороне трусов. Он глупо таращился на меня, словно застал то, чего видеть был не должен. В руке у него было ружье, не винтовка, как у тебя, чтобы убивать людей или самим быть убитыми, нет, всего лишь охотничье ружье, нелепое, не то театральное, не то детское. Он и сам был похож на шута из комедии. В тот миг я возненавидела его сильнее, чем всех на свете. Он промямлил что-то, я не поняла. Повернулась к нему спиной.

Я отдала бы жизнь тысяч таких, как он, за несколько секунд в твоих объятиях. Отдала бы их отрубленные головы и сама бы их отрубила, только бы вновь ощутить на своих губах твои поцелуи, вновь ощутить на своем теле твои руки и твои взгляды. Мне неважно, что я отвратительна. Мне плевать на чужие суждения, на чужую мораль. Я убила бы ради того, чтобы ты был жив. Я ненавижу смерть, потому что она не разбирает.

Напиши мне, любимый, напиши мне.

Каждый день без тебя – жестокая пытка…

Твоя Лиз.

Я не рассердился на нее. Она была слишком права. Как она и сказала, я вправду был трусом, да и сейчас еще им остаюсь. И вдобавок тоже убил бы ради того, чтобы Клеманс осталась жива. Я тоже находил живых омерзительными. Бьюсь об заклад, что и Прокурор думал так же. Жизнь наверняка казалась ему плевком в лицо.

Я пробежал блокнот как дорогу, которая мало-помалу сворачивает с цветущей равнины к пылающим варварским пустошам, полным гноя, горечи, крови, черной желчи и грязных луж. Убегавшие дни меняли Лизию Верарен, хотя мы ничего не замечали. Красивая, нежная девушка превращалась в существо, молча кричавшее от боли и раздиравшее себе внутренности. Существо, которое падало. Безостановочно падало.

В некоторых письмах она принималась за своего жениха, упрекая его за молчание, за редкие письма, сомневаясь в его любви. Но уже на следующий день обвивала гирляндами извинений и валялась в его ногах. Тем не менее писем от него не прибавилось.

Я никогда не узнаю, на чьей стороне был этот Бастьен Франкер: мерзавцев или праведников. Никогда не узнаю, блестел ли его взгляд, когда он держал в руках письмо Лизии, открывал и читал. Никогда не узнаю, хранил ли он их на себе, как броню из любви и бумаги, в окопе, когда вот-вот дадут сигнал к атаке и вся его жизнь проносилась в голове гримасничающим хороводом. Никогда не узнаю, пробегал он их со скукой на лице или смеясь, а потом бросал скомканными в грязную лужу.

Последнее письмо, последняя страница блокнота, было датировано 3 августа 1915 года. Это было короткое письмо, где Лизия Верарен простыми словами по-прежнему говорила о своей любви, а также о лете, об этих неимоверно длинных, таких прекрасных днях, ничем не занятых для того, кто одинок и ждет. Я снова пересказываю. Немного сокращаю, но не слишком. Я мог бы скопировать его, но не хочу. Довольно и того, что мы с Дестина коснулись глазами этого блокнота, словно исподтишка смотрели на нагое тело. Не стоит другим это видеть, особенно последнее письмо, которое словно священно, словно прощание с миром, последние слова, даже если, написав их, молодая учительница и догадываться не могла, что они станут последними.

И к тому же после этого письма больше ничего нет. Только пустота. Множество пустых страниц. Пустота смерти.

Предначертанная смерть.

Когда я говорю, больше ничего нет, я лгу. Лгу вдвойне.

Во-первых, есть письмо, но написанное не Лизией. Маленький листок, всунутый в блокнот после ее последних слов. Оно было написано неким капитаном Брандье. Дата: 27 июля 1915 года; его должны были доставить в замок 4 августа. Наверняка.

Вот что писал капитан:

Мадемуазель,

Я пишу вам, чтобы сообщить прискорбную весть: десять дней назад, во время атаки на вражеские позиции, капрал Бастьен Франкер был ранен в голову пулеметной очередью. Его люди пришли к нему на помощь и доставили в нашу траншею, где санитар всего лишь смог установить, что ранение крайне серьезно. К несчастью, всего через несколько минут капрал Франкер скончался, так и не придя в сознание. Могу вас уверить, что он погиб как солдат. Уже много месяцев он служил под моим началом и всегда храбро вел себя, постоянно вызываясь добровольцем для самых опасных заданий. Он был любим своими людьми и ценим командирами.

Я не знаю, какова природа ваших отношений с капралом Франкером, но, поскольку после его кончины от вас пришло много писем, я рассудил за благо известить о его трагической кончине, помимо его семьи, и вас.

Знайте же, мадемуазель, что я понимаю ваше горе и прошу вас принять мои самые искренние соболезнования.

Капитан Шарль-Луи Брандье.

Странно, как может прийти смерть. Ни ножа, ни пули или снаряда: вполне может хватить короткого письма. Простое письмо, полное добрых чувств и сострадания, убивает не хуже оружия.

Лизия Верарен получила это письмо. Прочитала. Я не знаю, закричала ли она, заплакала, завыла, это неизвестно. Не знаю. Знаю только, что несколько часов спустя мы с Прокурором стояли в ее комнате, и она была мертва. А мы смотрели, не понимая; в общем, это я не понимал, а он-то уже знал или ему вскоре предстояло узнать, потому что он утаил ее красный сафьяновый блокнот.

Впрочем, зачем он его взял? Чтобы продлить ту беседу за ужином, чтобы подольше купаться в ее улыбках и словах? Наверняка.

Смерть солдата, возлюбленного, ради которого она бросила все, ради которого каждое воскресенье поднималась на вершину холма, ради которого каждый день бралась за перо. Ради того, кто заставлял биться ее сердце. А он, кого видел он, когда смерть стукнула его по голове? Лиз? Какую-нибудь другую? Ничего? Тс-с. Молчок.

Я часто представлял себе, как Дестина читает и перечитывает блокнот, возвращаясь к этой написанной любви, которая должна была причинять ему боль, видеть, как его называют Печальным, видеть, как над ним подтрунивают, но подтрунивают мягко, нежно – ему-то не досталось прямо в рожу, как мне!

Да, беспрестанно читать и перечитывать, как переворачивают туда-сюда песочные часы, проводить время, глядя на текущий песок, и ничего другого.

Я сказал недавно, что лгу вдвойне: там было не только письмо, засунутое в блокнот. Были еще три фотографии. Три, наклеенные рядом, одна к другой, на последней странице. И эту сценку неподвижного кинематографа сочинил Дестина.

На первой узнавалась та, что послужила художнику моделью для большого портрета, висевшего при входе в Замок: Клелии де Венсе было на фотоснимке, наверное, лет семнадцать. Девушка стояла посреди луга, усыпанного какими-то зонтичными цветами, их еще называют «луговыми королевами». Она смеялась. На ней было дачное платье, и этот простой наряд только подчеркивал изящество Клелии. Половину ее лица затемняла тень от широкополой шляпы, но сияющие глаза, улыбка, блеск солнца на руке, которой она придерживала шляпу за поля, – все это придавало ее лицу ослепительную прелесть. Подлинной луговой королевой была именно она.