Вторая фотография была обрезана, на это указывали гладкие края справа и слева и странный зауженный формат. На ней прямо перед собой смотрела счастливая девочка. Ножницы Дестина отделили Денную Красавицу от ее сестер на карточке, которую дал ему Бурраш. «Настоящая Пресвятая Дева», – сказал мне отец. И он был прав. В лице малышки было что-то религиозное, какая-то безыскусная, добрая красота, незамысловатое великолепие.

На третьей фотографии оказалась Лизия Верарен, прислонившаяся к дереву. Руки лежат на стволе, подбородок немного приподнят, губы приоткрыты, словно ожидая поцелуя того, кто смотрел на нее и делал снимок. Она была такой, какой я ее знал. Иным было только выражение лица. Она никогда не одаривала нас такой улыбкой, никогда. Это была улыбка желания, безумной любви, невозможно ошибиться. И смотреть на нее такую можно было только со смущением, клянусь, потому что она вдруг предстала без маски, и наконец-то стало понятно, кем она была на самом деле и что была способна сделать ради мужчины, которого любила. Или с собой.

Однако самым странным тут было впечатление (и вовсе не водка, которую я пил, заставила меня увидеть это), что я смотрю на три портрета одного и того же лица, но снятого в разном возрасте и в разное время.

Денная Красавица, Клелия, Лизия были словно тремя воплощениями одной души, души, которая дала плоти, которой была облечена, одинаковую улыбку и несравненные прелесть и огонь. Та же снова возвращающаяся красота, родившаяся и уничтоженная, появившаяся и ушедшая. Вот так, бок о бок, они вызывали головокружение. Переходить от одной к другой, но снова находить ту же самую. Было во всем этом что-то чистое и дьявольское, безмятежность пополам с ужасом. При виде такого постоянства можно было почти поверить, что красота остается неизменной, что бы ни случилось, вопреки времени, и то, что было, опять вернется.

Я подумал о Клеманс. Мне вдруг показалось, что я мог бы добавить сюда четвертую фотографию, чтобы замкнуть круг. Я сходил с ума. Резко захлопнул блокнот. У меня слишком болела голова. Слишком много мыслей. Слишком много потрясений. И все – из-за трех маленьких фотографий, приложенных друг к другу одиноким стариком, которому было тоскливо.

Я чуть было все не сжег.

Но не сделал этого. Профессиональная привычка. Доказательства не уничтожают. Но доказательства чего? Что мы не умели видеть живых? Что ни один из нас никогда не говорил: «Ишь ты, а ведь малышка Бурраша как две капли воды похожа на Лизию Верарен!» Что Барб так и не сказала мне: «А учителка-то – вылитый портрет покойной мадам!»

Хотя, быть может, только смерть и могла это обнаружить! Может, только мы с Прокурором увидели это! Может, мы оба были похожи – похожи в своем безумии!

Когда я думаю о двух длинных руках Дестина, изящных, ухоженных, жилистых и покрытых пятнами, когда представляю, как они в конце зимнего дня сжимают тонкую, хрупкую шейку Денной Красавицы, а с лица ребенка исчезает улыбка, а в глазах застывает недоуменный вопрос, когда я представляю себе эту сцену, произошла ли она в действительности или нет, я говорю себе, что Дестина задушил не ребенка, но свое воспоминание и муку, что в его руках, под его пальцами, внезапно оказались призраки Клелии и Лизии Верарен, которым он и пытался сломать шею, чтобы избавиться от них навсегда, чтобы уже не видеть их, не слышать, не приближаться к ним ночами, никогда не имея возможности достичь, не любить их напрасно.

Трудно убить мертвых. Заставить их исчезнуть. Сколько раз я сам пытался это сделать. Все было бы гораздо проще, если бы происходило как-то иначе.

Другие лица слились с лицом ребенка, случайно встреченного на самом исходе снежного, морозного дня, когда ему на смену уже приходила ночь, а с ней – и все мучительные тени. И любовь вдруг смешалась со злодейством; запросто, ведь убить можно лишь то, что любил. Только и всего.

Я долго жил с этой мыслью: Дестина стал убийцей по ошибке, из-за иллюзии, надежды, памяти, страха. Прекрасная догадка. Она ничуть не облегчала тяжести преступления, но придавала ему некий блеск, вытаскивало из грязи. Мучениками становились оба, и преступник, и жертва: такое бывает нечасто.

А потом мне однажды пришло письмо. Известно, когда письма отправляют. Но неизвестно, почему они никогда не приходят вовремя, почему это происходит так долго. Быть может, маленький капрал тоже писал Лизии Верарен каждый день? Может, письма куда-то сворачивают, выбирают обходные пути, затерянные тропинки, лабиринты, блуждают, в то время как двое уже давно умерли?

Письмо, о котором я веду речь, было отправлено из Ренна 23 марта 1919 года. Ему понадобилось шесть лет, чтобы дойти. Шесть лет, чтобы пересечь Францию.

Послал его один коллега. Он меня не знал. Он, должно быть, разослал копии всем типам, что, подобно мне, дремали в маленьких городках рядом с бывшей линией фронта, проходившей во время войны.

Альфред Виньо, так его звали, хотел отыскать след одного малого, которого он потерял из виду в шестнадцатом. Мы часто получали подобные запросы – из мэрий, от семей, от жандармов. Война была большим котлом, в котором перемешались сотни тысяч человек. Некоторые умерли, другие выжили. Некоторые вернулись домой, а кое-кто захотел под шумок изменить жизнь. Большая бойня не только кромсала тела и души; она также позволила небольшому числу оказаться среди пропавших без вести и отправиться подышать воздухом подальше от родных краев. И надо было очень постараться, чтобы доказать, что они живы. Тем более что сменить имя и бумаги было тогда проще простого. Парней, которым уже никогда больше не понадобятся их имя и бумаги, насчитывалось около полутора миллионов: широкий выбор! Многие мерзавцы просто заново родились на свет вдали от мест, где напакостили, и все шито-крыто.

У пропавшего типа, которого искал этот Виньо, было на совести убийство. Мертвец. Вернее, мертвая, которую он методично пытал – в письме были подробности – прежде чем задушить и изнасиловать. Преступление произошло в мае 1916 года. И Виньо потребовалось три года, чтобы завершить расследование, собрать улики и убедиться в своей правоте. Жертву звали Бланш Фан'век. Ей было десять лет. Ее нашли в канаве на обочине проселочной дороги, менее чем в километре от деревни Плугазен, где она жила. Девочка, как и каждый вечер, пошла на выгон за четырьмя несчастными коровами.

Чтобы угадать имя малого, которого разыскивал Виньо, мне незачем было читать письмо. Едва я открыл конверт, словно что-то всколыхнулось вокруг меня и в моей голове.

Убийцу звали Ле Флок, Ян Ле Флок. В то время ему было девятнадцать лет. Мой маленький бретонец.

Я не ответил на письмо Виньо. Каждому свое дерьмо! Он наверняка был прав насчет Ле Флока, но это ничего не меняло. Обе малышки были мертвы – и та, что из Бретани, и наша. И мальчишка тоже был мертв, расстрелян по всем правилам. Да к тому же, убеждал я себя, Виньо мог ошибаться, у него, наверное, были свои причины навесить эту историю на мальчишку, как у тех двух подонков, Мациева и Мьерка, были свои. Поди узнай теперь.

Странно, но я привык жить в окружении тайны, в сомнениях, в потемках, без ответов и уверенности. Ответить Виньо значило уничтожить все это: внезапно пролившийся свет обелил бы Дестина и погрузил маленького бретонца во мрак. Слишком уж просто. Один из них убил, это точно, но ведь это мог сделать и другой, в сущности, разница между намерением и преступлением ничтожна.