Вот он вернулся на свое место, и тут у него на коленях каким-то образом очутилась ликующая Сэла, в восхищении поглаживая его по щеке и целуя шрам, снова показавшийся из-под сбритой бороды. Туалы-заложники переглядывались: вот как сильно, оказывается, Торвард конунг любит свою сестру! Даже пьет с ней из одного кубка! Аринлейв делал ей страшные глаза и двигал бровями, требуя слезть и не позориться, но Сэла, мельком заметив это, показала ему язык: оторвать ее от Торварда сейчас не удалось бы никакими силами. Звание «сестры конунга» пришлось особенно кстати, поскольку давало право целовать его на глазах у туалов.

На этом пиру не нашлось бы никого счастливее Сэлы. Ее любовь к Торварду во многом основывалась на преданности вождю, унаследованной от отца и деда, но это была любовь существа гордого, внутренне независимого, того, кто сам выбирает себе господина. Ее любовь была сродни восторженной преданности мальчика взрослому воину, но у Сэлы с этим преклонением сливалось чисто женское влечение, и она имела средство выразить свой восторг тем способом, который дружине был недоступен. И ничего она не хотела взамен, потому что само это безоглядное восхищение придавало жизни необычайную полноту и яркость, чего не дали бы никакие сокровища. Она не ревновала к Эрхине и даже сейчас сделала бы все возможное, чтобы помочь ему жениться на туальской красавице, раз уж он этого хотел. Ее любовь была выше собственнического чувства, и она радостно положила бы к его ногам саму жизнь свою, счастливая уже тем, что он есть на свете.

Только сейчас, когда Торвард снова сидел на своем почетном месте, – вернее, на верхней ступеньке престола, чтобы быть поближе к дружине, – для нее кончилась «зима», то есть плен, чужбина, тоска. Они были как два бойца, одержавшие общую победу за морем и принесшие ее в общий дом. Тонкую золотую цепочку у него на шее она хорошо помнила – сам «глаз богини Бат» забрала к себе кюна Хёрдис, но цепочку Торвард оставил как знак их с Сэлой общей победы.

– Помнишь? – Он подмигнул ей и приподнял цепочку. – Та самая! Она потом ее бросила, а я поднял. Подарил бы тебе, но она мне нужна. В доказательство. А тебе я золотое ожерелье подарю.

И – Аскефьорд понял, в чем было дело. Переводя взгляд с конунга на Коля, явившегося к ним предводителем туалов и в свою очередь переменившегося, люди один за другим понимали правду, точно невидимый дух летал над столами и шептал на ухо то одному, то другому. И каждый, услышав шепот этого духа, испуганно оглядывался и зажимал себе рот, словно боясь проговориться. На Торварда конунга устремлялись десятки изумленных, недоверчивых, восторженных глаз; жуть брала от одной мысли, что он сумел сотворить такое чудо – обменяться обличьем с другим человеком, съездить в этом обличье на землю своего смертельного врага и добиться там успеха! Трудно было поверить в ожившее сказание, но как еще объяснить эти внезапные перемены?

Пир шумел до темной ночи, фьялли веселились, но никто не говорил вслух о том чуде, что случилось у них на глазах, каждый осознавал эту восхитительную тайну как откровение, ниспосланное лично ему одному. Но каждый хирдман теперь выжидал своей очереди подойти и дружески толкнуть конунга в плечо: эта смелость сегодня прощалась, потому что выражала любовь и поддержку. «Мы рады, что ты опять с нами!» – говорили эти тычки, и Торвард, смеясь, толкал парней в ответ.

Вспомнив наконец о завтрашней битве, он ушел в маленький покойчик, где раньше ночевали его родители, но и теперь никто не говорил вслух о его чудесном преображении. Домочадцы переглядывались: обычно он спал в дружинном доме, кроме тех случаев, когда бывал не один… Кто с ним остался на этот раз, в суматохе не углядели, хотя слухи ходили разные…

Видел девушку, скрывшуюся в покойчике чуть раньше конунга, только Иггмунд, оруженосец Коля. Как же все-таки Торвард конунг любит свою сестру! Древний король Конхобар, помнится, тоже был так привязан к своей сестре Дехтире, которая правила его колесницей, что даже спал вместе с ней. И когда она внезапно оказалась беременной, самого Конхобара и посчитали виновником. А родился после этого не кто-нибудь, а сам Ки Хиллаин…

Неизвестно, спал ли Торвард конунг в эту ночь хоть сколько-нибудь, но первые проблески света застали его в дружинном доме, где он срывал одеяла с лежанок и легкими дружескими пинками поднимал любителей поспать. За месяцы своей жизни на острове Туаль он не только смотрел на местных девушек, но весьма внимательно изучал местные приемы боя, и самым главным из своих наблюдений теперь хотел поделиться хотя бы со своей ближней дружиной. За оставшееся до полудня время успеть можно было немного, но лучше немного, чем ничего. «Ну, сон мне вещий был!» – отвечал он на изумленные взгляды, вопрошавшие: «Откуда ты все это знаешь?»

На пустошь, которая впоследствии стала именоваться Туальской, Торвард привел всех ярлов Аскефьорда со всеми их дружинами, не отказав и бондам, у кого имелось достойное вооружение, в праве принять участие. Полное войско Аскефьорда составило около полутысячи бойцов. Но собственное численное превосходство Торварда сейчас не смущало: он должен был выиграть любой ценой, чтобы не возвращать Эрхине с таким трудом добытый камень.

Когда корабли Торварда подошли к скалам возле пустоши, противники уже их ждали. Гордые туалы не имели ни кольчуг, ни даже кожаных наручей. Все триста воинов выглядели так, будто собрались не на битву, а на пир: в ярких цветных рубахах, у многих шелковых, с золотой вышивкой, с золотыми ожерельями и цепями на груди. Шлемы с вепрем на верхушке и продолговатые щиты сверкали начищенной бронзой, и весь этот блестящий строй нарядных великанов производил грозное и даже где-то неземное впечатление.

– Хорошая добыча будет! – одобрительно хмыкнул Халльмунд, и Торвард благодарно толкнул его в плечо: действительно, глядя на эту роскошь как на свою будущую добычу, даже бонды будут меньше робеть.

Не в одну душу при виде блестящих шелками и позолотой «воинов Иного Мира» закралось язвящее воспоминание, какими беспомощными были перед ними лучшие воины фьяллей всего-то полгода назад. Но кое в чем та память оказалась и полезна.

– Ну, я им припомню мою Звездолобую! – бормотал Хьяльти бонд из Рябинника, вспоминая забитую тогда захватчиками любимую корову. – Я из них самих кишки выпущу и на рога намотаю!

Фомбуль сын Снотра уже ждал перед строем туальской дружины. Он был полуобнажен, дабы, по обычаю, устрашить противника количеством боевых шрамов и свирепым изображением красного дракона, наколотым на груди. Из оружия при нем имелся только меч, а щит или шлем туальские единоборцы считали совсем не нужными.

Поприветствовав друг друга, стороны разменяли заложников обратно. Но только Коль сын Хеймира на пустошь не прибыл. Как он еще в Аскегорде объяснил Иггмунду и Дойду, за ним прислал его отец-конунг и потребовал вернуться в Слэттенланд. Коль вовсе не расположен был геройски погибнуть в совершенно чужой битве, и его не слишком задевало то, что туалы сочтут его трусом. Так оно и произошло, но нельзя сказать, чтобы его «измена» очень их поразила. Чужаку они не доверяли с самого начала и ничуть не огорчились, что теперь их предводителем станет более подходящий человек.