Да, в лесу пришлось жарко. Ефим невольно передёрнул плечами, вспомнив о том рассвете на болоте, когда на него навалилось сразу полтора десятка. Поначалу Ефим раскидывал их как снопы, но сила уходила, хоть убей. Раненный в плечо Антип, которого скрутили сразу, никак не мог помочь. Было очевидно, что сбежать не дадут, и в голове Ефима было тогда лишь одно: подольше продержаться, подольше… Чтоб Устька успела оторваться, чтоб не догнали… Так и вышло: мужики, ошеломлённые богатырской силой разбойника, думать забыли о девке, умчавшейся от них, как заяц, по болотным кочкам.

В конце концов связали, конечно, и Ефима. Дотащили до просеки, бросили на телегу и повезли к барину. С вожжами сидел вчерашний дедок в суконном зипуне. Позади победоносно топало два десятка мужиков, которые всю дорогу взволнованно судачили о «бесовской силище» пойманного. Ефим, уткнувшись лицом в колючую солому, лишь мрачно усмехался.

– Что делать-то будем, братка? – донёсся до него сорванный шёпот Антипа.

– Молчать покуда.

– Толку-то? Мы-то помолчим, а Танька?..

Но в этом им повезло. Дорога оказалась долгой и тряской, и ещё на полпути Танька, измученная болью и жаром, лишилась сознания.

Телега вкатилась на широкий господский двор. Повсюду были видны следы сильного запущения: забор, отделяющий хозяйственные постройки от дома, кренился набок, в огромной, развалившейся навозной куче копались куры, в мутной луже прямо посреди двора валялась худая свинья. Возле самого дома лежали кучи мусора, соломы и изломанного хлама. Дом выглядел не лучше: из-под облупившейся краски виднелось серое потрескавшееся дерево стен, высокие окна были кое-где разбиты и заколочены досками, крыша местами поросла мхом. Крыльцо было совершенно сломано, и развалившиеся перила, как дрова, лежали у стены. «Ничего себе, барин – а хуже последнего пьяницы живёт! – поразился Ефим. – Да кабы у тяти на дворе такое оказалось, он бы со всех нас семь шкур снял в одночасье, а тут… Ведь и дворня же имеется… Нешто трудно навоз разгрести?!»

Дворня действительно имелась: четыре грязные бабы, стоя у крыльца, тупо таращились на вкатившуюся во двор телегу. Из дверей хлева показались двое мужиков с вилами и в обтрёпанных малахаях. Девчонка-скотница, пробегавшая через двор с пустым ведром, остановилась и тоже уставилась на прибывших.

– Феська! – окликнул её дедок. – Поди барину доложись: вчерашних кромешников поймали! Да куды ж ты, дура, с этакими ножищами в комнаты?!

Феська, пожав плечами, наспех обтёрла навоз пучком соломы и исчезла в доме. Вскоре оттуда послышались невнятная возня, рычание, что-то упало и со звоном покатилось. Дворня тем временем обступила телегу и со страхом поглядывала на связанных разбойников. Мужики воодушевлённо рассказывали о том, что «вот этого скаженного только вдесятером и уложить смогли, никак не давался!». Любопытная баба сунулась прямо в телегу, чтобы посмотреть на «скаженного». Ефим скорчил ей зверскую рожу, и баба, взвизгнув, плюхнулась задом прямо в навозную кучу. Мужики захохотали.

– Тихо, барин… Барин идёт! – вдруг пронеслось по двору, и тут же всё смолкло – только петух на заборе продолжал самозабвенно голосить.

– Ма-алчать, сволочь!!! – послышался сиплый начальственный бас. В воздухе просвистел бесформенный чёрный предмет, и петух, истерически кудахча, завалился в лопухи. Вслед за ним тут же метнулась Феська, отыскала в куче мусора снаряд, оказавшийся смазным сапогом, и благоговейно поднесла его барину.

Это был вчерашний усач с лохматыми бакенбардами. Только сейчас на нём вместо серого сюртука был немыслимо грязный халат с бахромой по подолу. Из-под него выглядывала несвежая рубашка. Во взъерошенных волосах виднелся подушечный пух. Барин зевал, недовольно оглядывал двор чёрными угрюмыми глазами из-под набрякших век и явно был с похмелья. Ефим покосился на брата. Антип ответил спокойным взглядом, чуть заметно показал глазами на телегу, где валялась Танька, и Ефим почувствовал некоторое облегчение. Про себя он уже решил, что ни о чём рассказывать не будет, хоть рви его щипцами, и знал, что Антип промолчит тоже.

– А-а… отловили-таки! – обрадовался барин. Он спустился с крыльца, величественно запахивая на себе халат и по пути пнув полосатую кошку. – Молодцы мужики, объявляю благодарность всей роте!

– Рады стараться, ваше благородие барин-благодетель! – хором ответили мужики. Было очевидно, что такое обращение было им не впервой.

Дедок в зипуне выступил вперёд.

– Вот, извольте принять, Венедикт Модестович! Воры вчерашние нашлись!

– Сильно дрались-то? – с живейшим интересом спросил Венедикт Модестович.

– У! Страсть вспомнить! Вот этот, – дедок кивнул на Ефима. – Мужиков как дрова раскидывал, насилу заломали!

– А второй?

– А второго вы вчера изволили из пистоля подбить, дак он и не шибко стражался. Девка ихняя – и вовсе в горячке лежала, с ногой там у ей что-то…

– Так там ещё и девка имеется? – Барин подошёл к телеге и с интересом заглянул в неё.

Увидев худющую, грязную, покрытую испариной Таньку, он разочарованно отвернулся и спросил у Антипа:

– Что с ней?

– Ногу порвала в лесу, – коротко ответил парень.

– Угу-у… Ну, братья-разбойники, – что делать с вами теперь?

Антип пожал плечами.

– Что разумеешь.

– Вы откуда будете? – нахмурился Венедикт Модестович. – Беглые? От рекрутского набора сбежали?

Антип промолчал.

– Отвечать, когда спрашиваю! – внезапно распалился барин. – Откуда будете, какой губернии, кто барин ваш? До смерти запорю!

– Не твоя воля чужих людей пороть, – сквозь зубы заметил Ефим. – Посылай за становым, и делу конец!

Венедикт Модестович резко, всем телом повернулся к нему. Халат и рубаха его распахнулись, открыв волосатую грудь.

– Что-то больно смел ты, холопская рожа! Ишь, взялся мне мою волю объяснять! Да смыслишь ли ты, что я здесь – и становой, и царь-батюшка, и господь бог?! И что в моей воле тебя к воротам подвесить и пить-есть не давать, пока не сдохнешь?!

Ефим не ответил, продолжая в упор смотреть на барина зеленоватыми холодными глазами. Антип, наблюдавший за этим, скупо усмехнулся. Он знал, как пугает людей этот взгляд брата – ничего не выражающий, пустой, будто и не человеческий вовсе. И действительно, по помятому лицу барина пробежала тень беспокойства. Однако через минуту он уже истошно орал, брызгая слюной:

– Отвечать, когда спрашивают, сукин сын! Чьи будете, какой губернии, какого уезда?! Шкуру живьём спущу!

Ефим усмехнулся, и, глядя на его застывшее лицо, на котором не было ни страха, ни смятения, Антип похолодел. «Ведь и как он это делает, Ефимка-то?! Будто впрямь не понимает, что этот барин с нами что хошь сотворит! Будто и вовсе невдомёк…»

– Зря глотку рвёшь, барин, – дождавшись, когда Венедикт Модестович выдохнется и умолкнет, нагло заявил Ефим. – Мы не затем от своего барина удрали, чтобы перед чужим ответ держать. Хошь на ворота вешать – вешай, твоя воля. Мы – народ с терпежом, повисим.