— Слышал, тятя, как кукушка-то прокуковала?

— Да и хрен бы с ней? — возмущался, бывало, отец. — Мы с тобой про что говорили-то, помнишь, нет? Про то, что надо бы нам в огород насос «малыш» купить. А ты чего? Чего ты мне про кукушку-то эту? Сколько жить тебе, что ли, загадал?

— Да не время ей еще куковать-то, тятя! Вот к чему. Рано кукование-то она свое завела. Может, примета какая есть?

Однако мало-помалу и отец, как и все в леспромхозовском поселке, привык к этому чудачеству младшего сына и махнул на него рукой. Да и что ему оставалось делать-то…

То же самое было потом и в армии, где он точно так же мог впасть в столбняк, слушая птичьи трели. И ничто не могло помешать ему наслаждаться брачными песнями этих крохотных благородных созданий, не знающих злобы, не знающих подлости и коварства. Как и всех молодых, его пытались оседлать «деды», но первая же их попытка заставить его драить «очко» зубной щеткой привела к таким страшным потерям в дедовской команде, что от него мало-помалу отступились. Что взять с чокнутого, да еще и такого амбала?

Первое сильное сомнение в том, что ему все-таки удастся переломить жизнь и выскользнуть из родных Нижних Болот, настигло Леньку, когда после Чечни вернулся домой Алексей. Сначала все они решили, что приехал он в отпуск. Заявился братан, как всегда, в своей бравой форме, по погонам — уже старший лейтенант, на груди две медали и новый российский орден — крестик за мужество. Ходил Алешка все так же, на полусогнутых, но то ли ноги теперь слушались плохо, то ли форсу какого-то в брате поубавилось, но только не казался он больше Леньке красивым хищным зверем, хотя и появилось в Алешке что-то такое, от чего его все словно бы побаиваться начали. Даже отец и тот сказал как-то:

— Эк война-то тебя покорежила, хоть в глаза тебе не смотри.

— А ты и не смотри, — равнодушно парировал Алексей.

Взгляд у него и правда стал какой-то безразлично-жестокий, тяжелый, и смягчался Алексей, лишь когда видел Леньку.

— Хороший ты у меня, братка, — говорил он, замечая, конечно, что Ленька нет-нет да и дотронется до него, а то и просто до его одежки: любил, любил младший брата.

Ленька первый не выдержал, спросил:

— Ты чего, Алеш, в отпуску?

— Угу. — Вот и весь ответ.

— А большой отпуск? За всю войну, да?

— Большой, Алешка… Ух, большой отпуск…

Но сколько ни пытал его Ленька, как там да что в Чечне, сколько ни просил рассказать, за что награды — брат рассказывать не хотел.

— А ты людей убивал? — спрашивал Алешка, не унимался.

— А как же! — отвечал брат. — Меня же для того и учили столько времени. Ты вот пойдешь — и тебя научат. Война, брат. Я убивал, меня убивали. Сам знаешь, армия…

— Ну расскажи, а? — упрашивал Леонид, но брат так почти ничего и не рассказал, и даже выпив — а пил он теперь много, как все обычные люди вокруг Леонида, все равно язык не развязывал. Но что-то там внутри у него, видать, шипело и клокотало, потому что иногда из него вырывалось вдруг ни с того ни с сего:

— Лебедь, сука, поднасрал, а то бы, блин, показали мы им ихнюю Ичкерию! Они уже все у нас в руках были, сами все в Грозный сползлись, а тут он, этот миротворец херов: заключаем мир. А какой мир, если они, которые с оружиемп — не люди уже! Людоеды…

Один раз в Нижнем Тагиле, куда Ленька сопровождал брата за переводом тот ездил получать свои «боевые», их обступили пятеро каких-то непонятных хмырей — дембеля не дембеля, урки не урки. Хмыри знали, зачем Алексей приезжал, знали даже, сколько у него денег, потому что один из них, нехорошо щерясь, назвал сумму и сказал, выщелкнув лезвие из большого десантного ножа:

— Ложишь все на бочку, земеля, и остаешься в живых.

Что Леонида поразило — брат даже не изменился в лице, а только скрипнул ему краем рта:

— Погляди, чтоб сзади не охерачили.

И, не произнеся больше ни слова, молча, без всякого замаха, совсем не грозным тычком вытянутых пальцев уложил сначала того, что был с ножом, потом второго — Ленька только потом понял, почему он выбрал именно его — у малого под курткой был наготове какой-то кургузый автомат. Этого Алешка в развороте достал ногой.

— Все, все, братан, — сказал один из нападавших. — Мы думали, ты из тыловых, кооперативный вояка, а ты свой. Все, неправы были, извини.

И брат снова поразил Леонида, возбужденного этой страшной скоротечной стычкой и вполне реальной опасностью: нападавших было больше, они явно знали, что делали, да к тому же были вооружены. Однако теперь, когда вроде бы все кончилось, брата извинение нападавшего почему-то не остановило. Он в прыжке достал того, кто извинился, и хотя тот среагировал мгновенно вполне профессионально поставил блок против удара, Алешка резким движением кисти, направленной куда-то под основание шеи, словно срубил его.

— Вот теперь извинения приняты, — хмыкнул он. И, даже не взглянув на тех двоих, что остались на ногах, медленно прошел мимо них, как мимо пустого места.

— Здорово ты их? — сказал через какое-то время Леонид. — Просто класс! А вот пошел ты потом вот так мимо них… Не боялся, что в спину-то вдарят?

— Нет, братка, не боялся. Эти как раз не вдарят. Которые вдарят — тех я всех отключил. Эти уже на всю жизнь обтрухались…

Леонид долго молчал, обмозговывая ситуацию. Наконец не выдержал:

— А откуда ты знаешь — полезут или не полезут?

— Знаю, и все. Война научила… — Брат подумал и добавил: — Ты имей в виду: страх — он пахнет. Но это уж такой пахнет, который у человека последний ум вышиб…

Там же, в Нижнем Тагиле, Алексей познакомил его со своей зазнобой. Зазнобу звали Надеждой, работала она продавщицей в местном универмаге. Вообще-то не на Леонидов вкус, но бабенка вроде ничего: кругленькая, веселая, гостеприимная. Квартира своя в Тагиле — мужа выгнала, а потом его за что-то посадили, вот она и искала, как могла, свое женское счастье. И долго потом Леонид, когда думал о женщинах, представлял себе не зачуханных полупьяных землячек, а эту чистую, белую продавщицу, у которой бесстыже просвечивали под прозрачной кофточкой чашечки гипюрового бюстгальтера. Да, аппетитная бабенка, ничего не скажешь, а только Алешке все же он хотел бы какую-нибудь другую… Какую-нибудь библиотекаршу или учителку молоденькую, чистенькую, скромную. Застенчивую. Похожую на птичку…

Война Алексея, видать, много чему научила, но совсем не тому, что нужно было сейчас для жизни, потому что по всему было видать: не знает братка, что ему с собой делать. А вскоре выяснилось и то, что мучило Алексея: ни в какой он не в отпуск приехал, а выкинули его из армии вчистую. Когда война шла — нужен был, а война кончилась — сразу все заслуги и достоинства стали недостатками: и жестокие-то десантники были, и конституционные права местного населения не обеспечили, и деньги от родного государства урвать хотят, а не понимают, дураки, того, что деньги надо было требовать тогда, когда они, десантники, нужны были. А теперь, когда все кончилось — кому они на хрен нужны?! Да и сами-то ВДВ сокращать начали, так что оказался Алексей ни с чем и брату заказал ходить в училище.