проскочили впронос – «Росинант» как будто сам направлял себя по гривкам колей. Временами нас швыряло и заваливало, креня и прижимая Ирену ко мне, и тогда она пыталась отодвинуться, но это ей не легко удавалось.

– Скоро будет лучше, потерпи немного, – сказал я. На шоссе она попросила сигарету, и мы закурили одновременно.

– Антон, куда ты тогда… до всего у нас, собирался уезжать? – как-то очень издали спросила Ирена. Я назвал Мурманск. – Ну вот… Мы больше не должны встречаться. И лучше было бы кончить всё разом…

Я выбросил сигарету и закурил новую.

– Ты ведь один.

– Да, – сказал я, – а одинокому, по свидетельству Чехова, везде пустыня.

– Мне надо выходить на работу в среду. Ты не мог бы уволиться к тому времени?

Я сказал, что для этого мне понадобится всего лишь девять минут. Почему девять, а не десять или пятнадцать, я не знал сам. Шоссе было пустынно, и «Росинант», оказывается, мог еще выдать на асфальте сто пять километров в час…

Дома я написал заявление об увольнении, вымыл пол в комнате и лег спать.

Солнце еще не всходило.

Днем, а потом и вечером, мне опять нужно было мыть пол не только в комнате, но и в коридоре: по свежевымытому и не совсем просохшему полу отрадно ходить босиком, если норовить точно попадать ступнями в свой же след. Так можно ходить очень долго – и уверять себя, что ты ни о чем плохом для себя не помышляешь. Просто ты ходишь в свое удовольствие по сырому прохладному полу и ни о чем таком не думаешь. Ходишь – и всё! Ты один у себя дома, и ты можешь делать всё, что тебе хочется. Ходи и ходи себе, и попадай ступнями в свой же след, а если пол высох окончательно и следов не видно, то кто тебе мешает вымыть его снова?

Ночью я написал небольшую записку – никому – и положил ее на край секретера, а на рассвете пошел в кухню, чтобы никуда не возвращаться оттуда, и за окном услыхал страстную воркотню голубя, и во дворе увидел поседевшего от росы маленького сгорбленного «Росинанта». Его фары ожидающе зарились прямо на мое окно, на меня…

Никто не знает, что несет новый день, и это неведение тем и хорошо, что может обернуться для человека чем угодно, – надо только дождаться нового дня. В половине девятого утра я нашел в почтовом ящике продолговатый серый конверт с оттиском названия журнала, куда послал свою рукопись. В конверте было письмо. Мне. Письмо о том, что «Куда летят альбатросы» планируются в первом номере будущего года!

Я прочел это несколько раз, и мне вдруг захотелось есть…

Торопиться в издательство уже не следовало, – заявление об увольнении можно было вручить Диброву в десять или в одиннадцать, и я сдал пустые бутылки, купил кефир и халу, а после этого позвонил из автомата Ирене: больше некому было сообщать о письме из журнала, а знать об этом только самому оказалось для меня непосильным бременем. К телефону подошел Волобуй. Я спросил у него, поступили ли на базу трубы, а если нет, то когда, черт возьми, поступят. Он сказал, что я не туда звоню, и повесил трубку. Голос у него был крепкий и бодрый, – значит, приехал вчера, дома застал всё в порядке и отлично выспался.

Увольняться с работы так же неприятно и муторно, как и наниматься, – в этом случае тоже возникают различные вопросы, не поднимающие тебя, увольняющегося, ввысь, потому что тот, кто задает их, – всегда сидит, а кто отвечает – стоит. Это мне никогда не нравилось, и свое заявление директору я решил отдать через секретаря. Ему же можно будет оставить и рукопись о целине. На всё это мне едва ли понадобится девять минут, и стало досадно, что я завысил перед Иреной время на свой уход из ее жизни. Надо было ограничиться пятью минутами. Или даже тремя…

Лифт не работал, и вид лестницы опять почему-то натолкнул меня на мысль, что своих «Альбатросов» я написал хорошо. Конечно же, хорошо. А вторую повесть напишу еще лучше. Я им еще дам себя почувствовать! Всем!.. По коридору издательства я пошел звучным мерным шагом, укладывая подошву туфли плашмя, всю разом и полностью, как ходит солдат под знаменем, и было приятно сознавать, что туфли мои на всякий случай дорогие и прочные…

Когда я вошел, Ирена сидела за своим столом и читала рукопись, что передала ей Вераванна.

– Где ты был? – возмущенно и тихо спросила она, как только я прикрыл за собой дверь.

– Когда? – спросил я.

– В девять утра. Я приезжала к тебе домой… Сейчас, между прочим, половина одиннадцатого. Что за манера постоянно опаздывать на работу? Ты думаешь, Диброву это очень понравится? И вообще… Почему ты не позвонил мне вчера за весь день?

Лицо у нее было злое и усталое. Я сказал, что звонил ей сегодня.

– И что?

– Ничего, – ответил я. – Там отозвались довольно жизнерадостным голосом.

– И что ты из этого заключил?

Она смотрела на меня испытующим взглядом.

– Что ты хочешь, чтобы я сказал? – спросил я.

– Что́ ты подумал, почему у него жизнерадостный голос.

– Человек, значит, нашел дома всё в порядке и отлично выспался в супружеской кровати, – сказал я.

У нее мелко задрожал подбородок.

– За что ты меня мучаешь? – с болью спросила она. – Что я тебе сделала худого? И как ты не можешь понять, не пожалеть… даже не подумать, каково мне было встретить его!

Я пошел к ней за стол, и она судорожно зажмурилась и потянулась лицом мне навстречу. Я поцеловал ее в глаза и в подбородок, и у меня слетела с головы шляпа. Прихлоп двери совпал с ее соломенным шорохом, когда она катилась по полу, и я ничего не успел заметить: только услыхал липко чмокнувший дерматином прихлоп двери.

– Кто-то заходил, да? – всполошенно спросила Ирена. Я поднял шляпу и сел за свой стол.

– Зачем ты приезжала на Гагаринскую?

– Так просто. Хотела сказать тебе, что я решила выйти на