Председательствующий дал гораздо меньше возможности высказаться свидетелям обвинения, чем свидетелям обвиняемого, и тем не менее из их показаний создалось впечатление, что граф жил с каким-то оборотнем в женском обличье, с некоей одержимой мечтой кастрировать генерала ведьмой. Однако это мало помогло ему, так как у суда с самого начало создалось предубеждение, что жертвой в этом ужасном супружеском союзе была жена. Во всяком случае, так показалось Николасу.

После обеда к допросу Мольтке приступил советник юстиции Бернштайн. Пытаясь сохранить остатки достоинства, как дичь, загнанная в угол, генерал пытался отвергать нападки адвоката и смотрел на этого маленького человека, который с усердием и горячностью фокстерьера нападал на него, скорее с удивлением, чем с отвращением. Он следовал каждому движению Бернштайна, как будто смотрел выступление танцора. Он вообще производил впечатление зрителя, а не мишени этих нападок.

Побледневший и подавленный, нервно дрожащим голосом Мольтке признал, что его женитьба была большой ошибкой. Когда он, убежденный холостяк, в возрасте сорока семи лет вступал в брак, он надеялся на долгое и счастливое супружество.

— Я любил мою жену всем сердцем, но ее поведение полностью уничтожило мои чувства. — Он замолчал, вытирая платком пот со лба. — Я никогда не испытывал никакого физического влечения к мужчинам… симпатии, которые я питал к некоторым из них, никогда не выходили за рамки товарищеской привязанности. Бог этому свидетель.

Бернштайн внезапно на своем баварском диалект задал вопрос, который озадачил не только суд, но и самого Мольтке.

— Верно ли, что в кондитерской Аннабелл есть ваш постоянный заказ посылать вам два раза в неделю конфеты с ликером?

Мольтке смотрел на него с недоумением:

— Что, простите?

Бернштайн повторил вопрос и добавил:

— Вы стоите под присягой, не забывайте об этом.

Мольтке пожал плечами.

— Да, в кондитерской есть такой заказ. И что из этого?

— Правда ли то, что в ваших кругах широко известна ваша слабость к сладостям? И что ваши друзья, говоря о вас, называют вас часто «Сладкий»?

Мольтке густо покраснел и стукнул кулаком по перилам места для свидетелей.

— Откуда, черт побери, мне знать об этом?

— А считаете ли вы, что прозвище «Сладкий» является подходящим для прусского офицера?

— Я не понимаю, о чем вы говорите?

— Вы признаете, что у вас есть привычка накладывать румяна?

Даже если бы это было и так, в данный момент румяна Мольтке не понадобились бы, так как он густо покраснел и обратился к председательствующему, спрашивая, обязан ли он отвечать на этот вопрос. Судья был в нерешительности, но, когда заседатели торопливо закивали головами, оставил вопрос в силе.

— Вы стоите под приягой, господин генерал, — с издевкой напомнил Бернштайн. — Итак, есть ли у вас привычка пользоваться румянами?

— Иногда я пользуюсь ими, — неохотно сказал Мольтке. — Но привычкой это называть нельзя.

Бернштайн поклонился.

— Благодарю вас, господин генерал, на данный момент это все.

После заслушивания других свидетелей со стороны обвинения, которые, казалось, не произвели на суд особого впечатления, Бернштайн неожиданно вызвал в качестве свидетеля лейтенанта Вольфа фон Крузе. Речь шла о сыне фрау фон Эльбе от первого брака, подтянутом загорелом молодом человеке с зеленоватыми глазами. Он повторил слова присяги громким, задиристым голосом, который не предвещал истцу ничего хорошего.

Бернштайн без промедления перешел к делу.

— Вы долгое время жили в одном доме с истцом. Не замечали ли вы, что у господина генерала всегда была антипатия к женщинам и явное предпочтение мужскому полу?

— Конечно. Я видел еще ребенком, как он прижал к губам платок князя Ойленбурга и вздыхал: «Мой любимый! Душа моя!» Мне тогда было лет десять — двенадцать, но уже тогда мне его поведение показалось довольно странным.

Генерал Мольтке в бешенстве вскочил.

— Я хотел бы кое-что сказать, господин председатель, — и продолжал, не дожидаясь разрешения: — Уже второй раз здесь совершенно превратно толкуется инцидент с платком. Я тогда действительно прижал платок к губам — но только чтобы подразнить мою жену. Это была шутка. Случай этот здесь представлен в совершенно ложном свете. И я вынужден сказать, что все это не без помощи суда.

Генерал получил предупреждение от судьи, и на этом заседание в этот день закончилось.

На следующий день суд разрешил, несмотря на возражения советника юстиции Гордона, продолжить заслушивание других свидетелей обвиняемого о предполагаемых гомосексуальных наклонностях лиц из числа друзей генерала и князя Ойленбурга. Легко можно было догадаться, что защита пытается при этом втянуть князя Ойленбурга в ход процесса.

Николас пришел на этот раз с получасовым опозданием, заседание шло уже полным ходом. Высокий краснолицый штатский в черном костюме, который был ему тесен в плечах и на животе, как раз давал показания. Вначале Николас не мог понять, какое отношение имеет частная жизнь графа фон Линара, полковника лейб-гвардии, к делу Мольтке. Но после нескольких вопросов стало ясно, зачем привлек Бернштайн в качестве свидетеля этого бывшего кирасира и знаменосца полка Боллхардта: он снова пытался обвинить Мольтке и Ойленбурга в нарушении параграфа 175 Уголовного кодекса.

Отставной кирасир вел себя временами нагло, временами выглядел растерянным. На некоторые вопросы он отвечал едва слышным пропитым басом, а отвечая на другие, мог взреветь, как фельдфебель на плацу. Одно его высказывание было подобно разорвавшейся бомбе: десять лет назад он много раз получал приказ явиться на виллу Адлер тогдашнего ротмистра Линара и там подвергался со стороны ротмистра и других офицеров сексуальным надругательствам.

— Присутствовал ли тогда генерал Мольтке? — спросил Бернштайн.

Боллхардт открыл было рот и снова его закрыл. Напряженная тишина нарушалась лишь шепотом в последних рядах.

— Трудно сказать, — ответил он наконец неожиданно тихим для такого крупного человека голосом. — Там горели только свечи, так любил ротмистр… И пить приходилось много и вина и шнапса. А без мундиров все господа выглядели одинаково.

В зале громко рассмеялись, а Бернштайн, казалось, хотел взглядом уничтожить свидетеля за то, что тот отвечал так неуверенно.

— Ну а князя Ойленбурга, его-то вы все же узнали?

Но тут он зашел слишком далеко. Боллхардт выпрямился.

— Нет, насколько я знаю. — Он посмотрел на маленького адвоката с тем презрением, с которым обычно солдат смотрит на штатского. Резкость в его тоне свидетельствовала лишь о том, что либо ему заплатили недостаточно, либо Бернштайн вышел за оговоренные границы. Он также попросту опасался, что Ойленбург, князь и близкий друг верховного главнокомандующего, всегда сможет ему, простому человеку, отомстить.