Ко времени своего возвращения в Швейцарию Галлер утратил энергию, толкавшую его в молодости в походы по горам. Теперь он страдал лихорадкой, несварением, бессонницей и подагрой. Чувствительность отыгрывалась на нем. Галлер с глубоким любопытством стал наблюдать ее изнутри. Когда у него обострялась подагра, он сгибал сухожилие большого пальца на ноге и записывал свои ощущения. Он ни разу не ощутил дискомфорта – разве что согнув палец изо всех сил, до растяжения кожи, «в каковой момент, – писал он впоследствии, – боль становилась нестерпимой»[173]. Для Галлера эта нестерпимая боль была личным доказательством того, что кожа чувствительна, в отличие от суставов, которые, следовательно, не содержат нервов.

Когда ученый подошел к своему шестидесятилетнему рубежу, он стал страдать хроническими инфекциями мочевого пузыря, вынудившими его употреблять опиум. Он был хорошо знаком с этим препаратом. В Гёттингене исследователь выращивал в своем ботаническом саду мак, извлекал из него опиум и давал его животным, наблюдая за последствиями. Галлер заметил, что опиум снижает у них чувствительность. У получившей большую дозу препарата собаки отсутствовала реакция зрачков, если к ее глазам подносили свечу. Но, когда ученый испытал животных на раздражимость, он обратил внимание, что на нее опиум действует намного слабее. Раздражимость кишечника снижалась лишь отчасти, а сердце продолжало биться нормально. Галлер истолковал эти результаты как дополнительное свидетельство того, что раздражимость и чувствительность имели фундаментально разную природу.

После того как Галлер опубликовал свои открытия, шотландский врач Роберт Уитт объявил, что тот заблуждается. Уитт провел собственные опыты и обнаружил, что опиум замедляет пульс животных. Свойственные Галлеру «честность и любовь к истине»[174], по мнению шотландца, должны были побудить того «охотно признать свою ошибку, как только он ее обнаружит». Однако это было не в характере Галлера. Он отмахнулся от работы Уитта как от недостаточно научной.

Мучения Галлера усиливались. Он стал еще хуже спать по ночам, а суставы у него разболелись от артрита. Несмотря на свое знакомство с опиумом, он не был готов принимать его сам. До него доходили слухи о восточных царствах, где неумеренное употребление этого наркотика вызывает, как писал он, «ужасное слабоумие»[175]. Для ведущего деятеля века разума страшнее всего было умопомрачение.

Галлер поделился своими опасениями в переписке со старым другом, британским врачом Джоном Принглом. Будучи одним из ведущих медиков Великобритании – впоследствии он станет личным врачом короля Георга III, – Прингл своим медицинским авторитетом смягчил обеспокоенность Галлера. «Дозу следует отмерять не в каплях или гранах, но избрать такую, какая сможет обеспечить вам ночи без боли и столь частых позывов к мочеиспусканию», – заверил он своего друга в 1773 г.

Опиум принес исследователю немедленное облегчение – как он писал в своем ответе Принглу, «подобно тому как утихание ветра успокаивает бушующее море»[176]. Наряду со столь поэтическим, Галлер дал и научное описание своего опыта, отслеживая пульс, отмечая потение и качество сна. Он считал себе пульс перед каждой дозой и после нее. Он фиксировал каждое мочеиспускание. Он записывал каждый свой пук. Шли недели, у него вырабатывалась зависимость, а эффективность опиума падала. Галлер повысил дозу до 50 капель, затем до 60, 70 и в конце концов до 130. Теперь опиум дарил страдальцу часы блаженства, «радостные и полные величайшей жажды деятельности», по его словам. А за ними всегда следовало крушение.

«Уже и так ослабевшие, физические силы еще больше истощаются, когда проходит воздействие опиума, – писал ученый. – Я заметил весьма отвратительный его запах, выделяющийся через кожу; в этом запахе ощущалось что-то горелое, неприятное для носа».

К 1777 г. Галлер перестал выходить из дома, растолстел и частично ослеп. Но продолжал принимать у себя идущих потоком визитеров, среди которых был император Иосиф II, который поинтересовался, пишет ли еще Галлер стихи. «Нет, конечно, – якобы ответил тот, – это были грехи молодости».

Но все-таки, благодаря непрерывному подкреплению опиумом, естествоиспытатель продолжал писать; среди прочего, он написал отчет о своем опыте его употребления. До конца своих дней Галлер искал подтверждения, что прав был он, а Уитт, наоборот, ошибался. Исследователь обнаружил, что пульс у него поднимался, когда опиум снимал боль, и падал, стоило действию наркотика пройти. Ученый использовал свою зависимость, чтобы развести природу раздражимости и чувствительности.

Вскоре после того, как отчет об опиуме был представлен в виде публичной лекции, Галлер скончался. У него было много биографов, и всем им нравилось описывать последние мгновения жизни ученого. Эта версия из биографии, написанной в 1915 г., явно вымышлена, но удивительно ему к лицу:

И Галлера, и Трамбле больше всего на свете интересовали наблюдения за жизнью. У них не было особого желания придумывать поспешные и масштабные объяснения всему, что они видели. Галлер полагал, что никогда по-настоящему не постигнет раздражимости, поскольку ее истинная природа, по его словам, «кроется за пределами возможности исследований с помощью ножа и микроскопа». Переступать эту границу ученый не отваживался. «Тщеславные попытки наставлять других на пути, где мы сами блуждаем во тьме, показывают, по моему скромному разумению, крайнюю степень самонадеянности и невежества»[178], – писал он. Бог таинственным образом наделил мышцы раздражимостью подобно тому, как он снабдил Землю и Луну гравитацией.

Однако другие натуралисты осмеливались предлагать собственные объяснения жизни. Ведущий естествоиспытатель того времени Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон[179], заявил, что жизнь отличается от неживой материи химически, так как состоит из частиц, которые он назвал «органическими молекулами». Бюффон понятия не имел, из чего молекула состоит в принципе, не говоря уже об отличиях одной органической молекулы от другой. Но он был убежден, что все живые организмы, будь то полипы или люди, размножаются одинаково: они собирают из органических молекул свои копии.

И те и другие были живыми потому, что состояли из таких органических молекул и могли верно воспроизвести себя, комбинируя их заново. Различия между человеком и полипом объяснялись тем, что каждый вид живого обладал уникальной «внутренней формой», как называл ее Бюффон. Форма-то и притягивала одни разновидности органических молекул, а не другие, образуя характерный организм.