Галлера и Трамбле отнюдь не радовало, что другие используют их труды в качестве удобрения для собственных теорий. Трамбле пришел в ужас, когда прочел утверждения Бюффона. «Я признаю, что способен рассматривать его систему лишь как рискованную гипотезу, – писал он графу Бентинку. – Те факты, на которых он основывается, мало что могут доказать»[180].

Галлера тоже возмущали далекоидущие идеи теоретиков, базирующиеся на его работах о раздражимости. «Изучающие раздражимость становятся сектой, – бурчал он. – Это не моя вина»[181].

Секта состояла из философов, натуралистов и врачей, убежденных, что живое обладает чем-то вроде жизненной силы. Эти так называемые виталисты продолжали воевать с Декартом, несмотря на то что его механистические представления в XVIII в. одерживали многочисленные победы. Изобретатели строили пароходы, воздушные компрессоры, механизированные ткацкие станки и другие машины, обеспечившие возможность промышленной революции. Астрономы, рассматривавшие природу как материю в движении, делали открытия в своей области – в частности, была обнаружена планета Уран. Но виталисты давали им отпор, заявляя, что жизнь фундаментально отличается от планеты или парохода. Жизненная сила наделяла материю самоуправляемым движением и способностью порождать новые сложные организмы. Виталисты считали, что жизнь пронизана целесообразностью: глаза созданы, чтобы видеть, крылья – чтобы летать, тело – чтобы размножаться. Для них Галлерова раздражимость и регенерация по Трамбле были яркими примерами того, на что способна жизненная сила – и чего никогда не сумеет объяснить механистическая модель природы.

После смерти Галлера влияние виталистов даже усилилось. В 1781 г. немецкий натуралист Иоганн Фридрих Блуменбах решительно заявил, что во всех живых существах «заложено особое врожденное действующее и сохраняющееся всю жизнь побуждение вначале явить свою конечную форму, затем беречь ее и, если она повреждается, по мере возможности воспроизвести ее»[182]. Некоторым даже представлялось, что эта сила передается из поколения в поколение, изменяясь во времени и производя различные формы.

Первым, кто поделился с широкой публикой подобным личным воззрением, впоследствии получившим название эволюции, был британский врач Эразм Дарвин. В наши дни он известен главным образом как дедушка Чарльза, хотя в конце XVIII в. и сам был весьма видной фигурой. Дарвин-дед написал двухтомный труд по классификации всех известных в то время болезней. В качестве хобби он занимался наукой и внес в нее крупный вклад, выдвинув первые содержательные гипотезы, объясняющие, как растения используют воздух и солнечный свет для своего роста.

Эразм Дарвин считал, что все его идеи складываются в связную картину жизни. Он хотел познакомить с ней мир, но понимал, что мало кто прочтет заумную монографию. Поэтому он создал собственный жанр – научную поэзию. Дарвин обратил тонкости ботаники в пользовавшиеся огромной популярностью стихи. В эпоху[183] Вордсворта, Байрона и Шелли самым знаменитым поэтом Великобритании последнего десятилетия XVIII в. был Эразм Дарвин. Сэмюэл Тейлор Кольридж называл его «наиболее оригинально мыслящим человеком».

Незадолго до своей смерти в 1802 г. Эразм Дарвин написал поэму «Храм природы». В ней он прослеживал историю жизни от ее истоков до нашего времени.

Когда год спустя после смерти Эразма Дарвина поэма была опубликована, она шокировала благочестивых читателей. Дарвин отвергал веру в то, что Бог сотворил виды в их нынешней форме. Отзывы на «Храм природы» были злобными. Один анонимный критик высмеял «неправдоподобную и невнятную философию» Дарвина. Она была столь возмутительной, что критик, можно сказать, отбрасывал перо прочь: «Мы исполнены ужаса и не станем писать более»[185].

Однако в писателях-романтиках, таких как Перси Шелли, поэзия Дарвина разжигала огонь творчества. Летом 1816 г. Шелли и его восемнадцатилетняя возлюбленная Мэри Уолстонкрафт Годвин (впоследствии ставшая женой Перси и известная под именем Мэри Шелли) поехали в Швейцарию. Часть лета пара гостила у лорда Байрона, и этот период был таким холодным и дождливым, что порой молодые люди не могли выйти из дома по несколько дней подряд. Чтобы скоротать время, они сочиняли друг для друга страшные истории.

«"Ну как, придумала?" – спрашивали меня каждое утро, и каждое утро, как ни обидно, я должна была отвечать отрицательно»[186], – писала впоследствии Мэри Шелли.

Однажды вечером разговор коснулся «природы жизненного начала»[187], вспоминала писательница. Она слушала, как ее жених с Байроном обсуждают утверждение Эразма Дарвина, согласно которому простейшие формы жизни зародились из органической материи. Они задавались вопросом, не следует ли из этого, что покойника можно оживить. «Быть может, ученые научатся создавать отдельные органы, соединять их и вдыхать в них жизнь», – писала Шелли.

Беседа закончилась глубокой ночью. Когда Мэри стала засыпать, в ее сознание хлынули образы. Ей представился человек, склонившийся над сшитым из кусков мертвым телом. Согласно описанию Шелли, он применил «некую могучую машину»[188], чтобы оживить его, и оно «подало признаки жизни и неуклюже задвигалось». Затем этот человек отправился спать, надеясь, что «зароненная им слабая искра жизни угаснет». Но затем он просыпается «и видит, что чудовище раздвигает занавеси у его изголовья, глядя на него желтыми, водянистыми, но осмысленными глазами», рассказывала позднее Шелли.