Татары избивали генуэзцев до темноты. Немногим из отряда капитана Ломеллино удалось вернуться под защиту крепостных стен. Среди них был и кондотьер Адорно, которого прозвали Джакомо Фортунато — Счастливчиком. Именно по этой причине его и нанял Гвидо Фабриано, и не прогадал…

Андрейко практически не правил лошадьми; умные татарские лошадки сами держали правильную колею и не вырывались вперед, хотя могли бы, так как по скорости передвижения арденнские битюги лишь немного превосходили волов. Конечно, в беге иноземные лошади были быстрее, но тяжело нагруженные фуры не давали им возможности проявить свои скоростные качества.

Фуры были и впрямь загружены, что называется, под завязку. На этот раз Гвидо Фабриано загрузил их отборным зерном. Оно и в Крыму ценилось очень высоко, а уж в Европе — тем более, потому как два предыдущих года выдались неурожайными и кое-где уже начали вспыхивать голодные бунты. Прикупил он и русских мехов — как же без них, большую партию знаменитых киевских стрел с орлиным пером (в Генуе и Венеции они пользовались повышенным спросом) и вяленую рыбу.

Здесь нужно сказать, что Гвидо Фабриано сам был виноват, что на него напали ногайцы. Купцы обязаны были ездить строго определенными дорогами, где располагались таможни и «складские» города. Караванам, которые уклонялись от указанных дорог, чтобы не платить пошлин, власти не гарантировали безопасности и лишали права на возмещение убытков. Ведь благодаря торговым путям кормилось много разного люда: в первую голову — воеводы и мытники, затем купцы, менялы, лодочники, извозчики, трактирщики, шинкари… Это обстоятельство не вызывало ничьих жалоб; торговый люд понимал, что эти расходы окупаемы, зато оказываемые ему услуги предполагали некий комфорт, что так необходим в пути.

А хитрец Гвидо Фабриано повел караван окольными путями. Он понадеялся на отличное знание местности, благо торговал с Киевом уже много лет. И не будь стойкой охраны под командованием опытного кондотьера Джакомо Фортунато, шел бы он сейчас, сбивая ноги в кровь, за конем какого-нибудь вонючего ногайца, привязанный арканом к седлу. Богатому купцу не грозил невольничий рынок, но его семье пришлось бы изрядно раскошелиться на выкуп.

Андрейко задумчиво глядел на дорогу, которая ложилась под копыта коней, и вспоминал. Освободив Ивашку, он не стал выезжать в Дикое поле, а начал пробираться в Киев лесными тропами. Там было не так опасно, как в голой степи, да и ручьев хватало, поэтому они не страдали от жажды.

На Ивашку жалко было смотреть. Плен его очень напугал. По ночам Андрейко исполнял для Ивашки роль соломинки, за которую хватается утопающий. Ивашко тесно прижимался к нему и цепко обнимал руками, словно опасаясь, что это сон или горячечный бред и все может исчезнуть в один миг. Андрейко сердился, отпихивал Ивашку от себя, и тот жалобно скулил во сне, как щенок.

Дичи в лесах хватало, поэтому голод им не грозил. Плохо было лишь то, что из транспортных средств они имели только одну лошадь. Поначалу, пока Андрейко опасался погони, они ехали на коне вдвоем, притом рысью. Но татарский конек был слишком слабосилен, чтобы тащить на себе двух юнцов, которые весили почти как взрослые мужчины. Пришлось ехать верхом по очереди.

И тут Ивашко проявил свой шляхетный гонор. Он ни в какую не хотел топать на своих двоих. Тогда Андрейко решительно сдернул его с седла и сказал с юношеской прямотой: «Надо и честь знать! Конь, между прочим, мой». Эти слова отрезвили Ивашку. Он покаянно попросил прощения и в который раз поблагодарил Андрейку за свое спасение. С того момента между ними установилось полное согласие.

Когда Ивашко увидел предместье Киева, то упал на землю и заплакал от радости. Огромное облегчение почувствовал и Андрейко, но чувства свои сдержал. За тот промежуток времени, который он провел в Диком поле, Андрейко сильно изменился. И он, и Ивашко выглядели одинаково — как оборванцы, но на лице Немирича блуждали страх вперемежку с растерянностью, а облик Андрейки дышал сдержанной энергией и упрямством, которое больше присуще опытным воинам, нежели подростку, хоть и немало повидавшему на своем коротком веку.

Они застали семейство Немиричей в глубоком трауре. Карпо Юряга уже давно вернулся от днепровских порогов с большим прибытком для Якова Немирича, но что такое деньги для безутешного отца, у которого сгинул сын! Да не просто сгинул, а попал в ясыр, и это было просто ужасно. Что касается Андрейки, который, по словам Юряги, разделил судьбу Ивашки, то о нем даже не вспоминали. Жизнь пахолка имела столь низкую цену, что и говорить смешно.

Прослышав о возвращении Карпа Юряги, к Немиричам пришел старичище Кузьмище. Когда ему сообщили о предполагаемой судьбе внука, на каменном лице старика не дрогнула ни одна жилка. Он молча развернулся и ушел со двора, хотя пани Галшка, у которой вдруг проснулись нормальные человеческие чувства, хотела дать ему несколько серебряных монет, чтобы старик помолился в храме во здравие внука и Ивашки, поставил свечи и раздал милостыню на церковной паперти.

Но дед Кузьма даже не оглянулся на ее оклик…

Возвращение Ивашки показалось для Немиричей истинным чудом. А когда тот рассказал, кто его спас из плена, Андрейко в глазах пани Галшки превратился из слуги в ангела-спасителя. Ему справили новую одежду — панскую, очень дорогую, дали кошелек денег и коня, чтобы он навестил деда Кузьму при полном параде.

Старик сидел под своей хатой в глубокой задумчивости. Он сильно сдал — потемнел лицом, сгорбился. Теперь его не прельщали ни вольный ветер, ни бескрайние днепровские просторы, ни рыбалка. Дед Кузьма замкнулся в себе; он даже не отвечал на приветствия соседей, словно был далеко от них, жил в своем отдельном, замкнутом мире.

Когда перед ним встал Андрейко, дед Кузьма поднял голову… и неожиданно заплакал. Это было так удивительно, что Андрейко даже опешил, а потом упал на колени и обнял деда. Он и сам чувствовал, что вот-вот разрыдается, и его сдерживало только юношеское самолюбие. На какое-то время они застыли, неподвижные, словно каменное изваяние, в полном слиянии душ и мыслей, а затем дед Кузьма сказал охрипшим от волнения голосом:

— Все-таки ведание меня не подвело… — старик украдкой смахнул слезы со своих темных морщинистых щек. — Тебе выпала долгая, хоть и бурная, жизнь, но никак не татарский плен и жалкое существование в качестве раба. А я, когда ты пропал, грешным делом начал пенять на высшие силы… Думал, что был обманут. А это грех. Но он мой, и мне его нести…

Андрейко начал было рассказывать скороговоркой, что с ним приключилось, но дед решительно поднялся и повел его в хату со словами:

— За столом и поговорим. Обстоятельно и не спеша. Ведь сегодня праздник у меня… у нас. Большой праздник! Что ж это я, не найду чем внука угостить?

А спустя две недели по возвращении Андрейку позвал в свои покои Немирич-старший. Все это время юный Нечай практически бездельничал, выполняя лишь мелкие поручения. С ним неожиданно начали обращаться, словно с панычом, даже отдельный угол дали. И кормили как на убой, с панского стола.

— Тут такое дело… — начал Яков Немирич. — Да ты присядь, присядь…