Началась бойня. Когда смяли первую линию ограждения, со второй стреляли уже не разбираясь. Резиновая пуля проломила голову годовалой девочки на руках у матери. Дура, взяла, думала, все спокойно будет, рядом шла с демонстрацией, на мужа смотрела. Вот откуда взялась злость, с какой отец девочки и его товарищи забивали насмерть девятнадцатилетнего пацана-ментенка, плакавшего, удиравшего от них на корточках, потерявшего и шлем, и дубинку.

Те из милиции, кого не успел расплющить каток злой людской массы, в панике разбегались, организуя оборону или прячась в зданиях, где им открывали. Никакие правила подавления уличных беспорядков не работали в такой толпе, а приводили лишь к ожесточению и сопротивления, и натиска.

Демонстрантам удалось победить благодаря невмешательству армии. В полдень, еще до начала всего, пока колонны ползли к центру, солдаты вдруг расселись по грузовикам и уехали, бросив милицию. Армия показывала силу ориентированному на ФСБ и МВД президенту — так оценили потом эту паузу сведущие в политике люди.

С часу дня и до пяти вечера в Москве не было власти. Улицы залил поток возбужденного победой народа.

Эти люди слишком долго отказывали себе в достоинстве, слишком долго давили в себе гордость. Их спины согнулись от вечных поклонов, на лицах пролегли глубокие морщины от услужливых улыбок, но сегодня правила были нарушены. Они были варварами, захватившими Рим, и легкость, с которой они опрокинули хозяина, опьяняла. И в этом радостном победном угаре забылись поставленные с утра цели. И победители, только что бившие ментов, снежков, скинхедов, стали бить белых. Москвичей. А те, привыкшие, что их защищает система, не умеющие драться, прятались или униженно просили вчерашних слуг отпустить их домой.

— Ну, потом, слава богу, армия вмешалась. За ночь, вродь, навели порядок.

— Сейчас в спальниках шуруют, — студент кивнул на экран, где шел прямой репортаж из охваченного беспорядками Бирюлева.

— Приезжий, ты куда? Драпать надо, из Москвы-то!

— У меня там жена!.. — крикнул Сергей, уже взявшись за тяжелую ручку входной двери. — Жена и сын!

Он вышел на улицу и застыл.

Это был не его город. Это была другая Москва.

На обочине стояли остовы нескольких обгоревших машин, а у тех, что уцелели, были выбиты стекла и спущены колеса. Во время беспорядков жгли, случайно или намеренно, большие рекламные щиты, и теперь они висели по улицам и заборам, как огромные выжженные окна. Было много мусора, особенно битого стекла, ледяными грудами лежавшего у непристойно открытых, разоренных магазинов.

Захватив вчера город, демонстранты не сумели распорядиться победой. Никто не знал, что с ней делать, да не за ней и шли. Лидеров, подбивших народ на демонстрацию, здесь не было. Их помощники, занимавшиеся организацией, предоставившие автобусы, плакаты, объяснившие маршрут — потерялись уже с началом стычек.

Женщины с детьми потянулись домой, но скоро вернулись, обеспокоенные. Успевшие перегруппироваться снежки вместе с наци, ментами и моровцами теперь, по новой тактике, не будут давать вернуться, попытаются задержать мятежников в центре.

Молодежь стала бить витрины. Старшие пытались их остановить, но без признанного авторитарного лидера сделать это оказалось невозможным. Стали напиваться, бить камнями окна нижних этажей. На Октябрьской вломились в «Спортмастер» за кроссовками, нашли прячущихся в подсобке продавцов. Парней забили тем, что попалось под руку — блинами от штанг, коньками, а девушек насиловали, долго, даже когда армия очистила улицы, но еще не пошла по подъездам.

Еще до того, как появилась армия, толпа стала рыхлой, аморфной. Яростное веселье победы уходило, у горла собирался комок от мысли, что будет дальше. Теперь выяснилась их неоднородность. Они были люди разных наций, разного положения, приехавший в Москву месяц назад таджик не мог найти общего языка с азербайджанцем, считавшим себя москвичом по праву рождения.

Люди стали расходиться. Менты пропускали тех, кто шел поодиночке или группами не больше трех. Даже если бы они их и задержали, сажать было бы некуда. Но во дворах, на подходах к дому, их ловили, избивали, а иногда казнили снежки или гопники.

Последняя часть противостояния получилась наименее драматичной. Генералитет добился компромисса с президентом, и войска стали теснить мятежников. Те не сопротивлялись, основной массой послушно следуя доносившимся через громкоговоритель командам офицеров.

Отдельные очаги сопротивления подавлялись быстро и жестко — по ходу колонны слышались то там, то здесь хлопки одиночных выстрелов, реже — короткие автоматные очереди.

Их собирали на Калужской, отделяли детей и женщин. Мужчин гнали дальше, по Ленинскому, в область. Все, кто мог держать оружие и охранять порядок, были здесь — милиция, армия, регуляторы из МОР.

Девать их было некуда. На всех инструктажах говорили о зачинщиках и лидерах, и взять хотели пять-шесть тысяч, а этих оказалось двести сорок. Офицеры сидели и совещались, и чесали затылки, пока генерал Якимов волевым решением не приказал отсечь голову колонны, лидеры все равно там, а остальные пусть расходятся.

В область повели семьдесят тысяч, и это все равно было много. Отпустили еще половину, через час — еще, и оставшихся семнадцать тысяч довели до Бронниц, а там в концлагере сказали — вы охуели? Мы на три тыщи рассчитаны. Где мы их будем хоронить?

* * *

Сашка Погодин чувствовал неладное с утра. Будто ушел из дома и утюг не выключил или воду не закрыл. Но он был у себя, в квартире, каждая деталь в которой подбиралась с целью произвести впечатление на девушек. Смотрите, какой я стильный, и квартира у меня сплошь минимализм, вишневый венге, Армани Каса и Япония. Каждая вещь соответствовала цвету пола, текстуре обоев, модной тенденции, но не Сашке. Это был дом напоказ. Он в нем не жил, он здесь баб трахал.

Дело в Родинке, думал он. Она закрылась. Пытался вызвать на разговор — уходила. Отношения, казавшиеся до этого светлыми, наполненными счастьем и обещанием счастья еще большего, подернулись мутью недомолвок. Он перестал ощущать их единство.

Оставался секс, которым Родинка стремилась заполнить встречи. Ведет себя со мной как с раковым больным, которому боятся сказать диагноз, думал Сашка, лежа с ней в минуты после и кожей ощущая неуют общего молчания.

Надвигалось что-то страшное и окончательное в их отношениях. Подспудное биение тайны, на которой строился их союз, становилось мощнее, громче были удары: в скором времени все должно было стать явью. Решиться, так или иначе.

Их любовь длилась слишком давно, чтобы они питали иллюзию насчет разрыва. Много раз пытались разойтись, но вскоре опять соединялись. Они были обречены на эту любовь, болезненную, запретную, горько счастливую.

Сашка не представлял себя без нее. Она одна была ему ровней. Его суженой, единственной на все времена.

Но он знал: стоит показать, как дорога тебе женщина, и ты станешь слабым в ее глазах. Женщины ценят сильных и топчут тех, над кем властны.