Дюмон говорил правду. В ту пору многие предпочитали идти на верную смерть, чем непрерывно мучиться и страдать от нужды, — взять хотя бы того несчастного священника, который на наших глазах бесстрашно пошел на казнь, потому что ему надоело прятаться.

Что касается нас, то мы, счастливые тем, что снова вместе, полные молодых сил, гордые совершенным побегом, привыкшие довольствоваться малым и любившие леса и скалы, — мы думали, что попали в рай, и если бы могли забыть о бедах наших соотечественников и опасностях, которым они подвергались, этот глухой уголок и в самом деле стал бы для нас раем.

Отделившись от своих спутников, я завернула по пути в деревеньку и купила там немного оливкового масла, соли, хлеба, кой-какую кухонную утварь и нехитрую посуду. Хотя в еде мы были весьма неприхотливы, за ужином мы лакомились весьма изысканными кушаньями. Здешние каштановые рощи изобиловали белыми грибами, а во мху под кустами попадались свежие, чистенькие, янтарно-желтые опенки. У нас в провинции жители знали толк в грибах, а беррийцы по темноте своей пренебрегали этой вкусной пищей и с давних времен не собирали грибов. Даже сегодня они плохо их различают и, бывает, иной раз отравляются. Мы же набирали полные корзины опенок, и никому не было дела, куда это деваются грибы. В те времена массовые рекрутские наборы поглощали все мужское население, и земля в этой глуши оставалась необработанной и безлюдной. Конечно, кое-кто купил землю у государства, пример тому господин Костежу, но приезжали новые хозяева лишь на сбор каштанов — благо в течение года эти плодоносные деревья не нуждались в уходе.

Пройдя еще изрядный кусок, мы добрались наконец до того места, которое Дюмон облюбовал для нашего жилья. Сперва мы миновали небольшую речку, которая струилась меж гранитных валунов, круглых, как хлебный каравай, и огромных, как крестьянский дом. Мостика через нее не было, — приходилось прыгать с одной каменной глыбы на другую. Затем, поднявшись на крутой холмик, мы оказались в чудесном саду, созданном самой природой, среди мягкой травы, цветов и кустарника. Испокон веков в этом уголке люди добывали гранит для областей, где не хватало строительного камня. Буйная зелень разрослась на земле, взрыхленной камнеломами и унавоженной ломовыми лошадьми, но никто уже не строил церквей и замков, и добывание гранита стало делом неприбыльным, да и перевозки стоили слишком дорого; кроме того, здесь, как и везде, не хватало рабочих рук. Последний камнелом покинул это место на глазах у Дюмона — он-то и сдал ему свое жилище за десять франков в год.

— Дом, конечно, неказистый, — говорил нам Дюмон, пока мы взбирались по крутой горной тропке, затененной высокими деревьями, — но все еще крепкий, довольно просторный и, главное, стоит на отшибе. Мы его обживем, да и земельным участком воспользуемся — я взял его в аренду за двадцать франков. Можем в случае чего кой-какие пристройки сделать из здешнего камня.

Наше жилище и в самом деле было временным убежищем каменотесов, но стены его, сложенные из скалистых глыб, гладких с внутренней стороны дома и плотно подогнанных друг к другу, выдержали бы любую осаду. Кровлей служила огромная, устрашающего вида каменная плита, так искусно установленная, что упасть она не могла, но потолок вышел очень низкий, и взрослому человеку было не выпрямиться в помещении, поэтому песчаную почву, заменявшую пол, подрыли и углубили. Жилище вышло на редкость чистое и удобное — оставалось лишь прокопать длинные желобки, чтобы дождевая вода не просачивалась в дом.

— Ты только погляди! — сказал мне Эмильен, с удивлением осматривая массивное сооружение. — Каменотесам вряд ли было под силу поднять такие глыбы; это строение им досталось по наследству. Приор сказал бы, что перед нами долмен, а наши крестьяне назвали бы его гнездовьем фей.

Эмильен не ошибался. Каменотесы только кое-где укрепили эти глыбы и заделали щели между ними, но в основе своей то была настоящая древняя кельтская постройка. Оглядевшись, мы обнаружили еще несколько долменов; одни были уже наполовину разорены, другие стояли совершенно нетронутые.

Рядом с большой комнатой я решила устроить себе каморку, тем более что это не составляло большого труда: Эмильен, сразу же взявшись за работу, стал плести перегородку из веток и папоротника, а Дюмон меж тем, запасясь илом из речки и густыми водорослями, устилавшими ее дно на глубине двух-трех футов, заделывал щели в разошедшихся стенах. Я же занялась осмотром обстановки, весьма, надо сказать, убогой: старый железный таган, установленный под открытым небом, заменял плиту, большой кувшин, вместительная миска, дюжина плохо обтесанных досок да несколько чурок, служивших табуретами, — вот и все. О кроватях и постельных принадлежностях речь и не шла: здесь не было ни стола, ни шкафа, ни очага. И каждый раз, готовя обед, я проявляла чудеса изобретательности, чтобы хоть как-то извернуться и извлечь максимум пользы из своей утлой кухонной утвари. Первую ночь здесь мы провели под открытым небом, как, впрочем, и все предыдущие. Однако климат в здешних местах был холодный, а лето уже шло на убыль. На следующий же день мы принялись за дело. Прежде всего проверили, достаточно ли крепка входная дверь, ибо песок вокруг дома был усеян волчьими следами. Починили оконную раму, совсем разболтавшуюся, разделили помещение так, что у меня оказалась отдельная комната; незаделанная щель между двумя валунами служила мне окошком — на ночь я затыкала ее травой и мхом. В Шатору мы вместе с другой поклажей нагрузили нашего осла кой-какими инструментами, необходимыми для плотничьих работ. Из досок сколотили три ящика и наполнили их речными водорослями, высушенными на солнце: у нас получились отличные тюфяки, которые к тому же легко было заново перебивать. С собой я привезла три белых рабочих блузы, — если приходилось спать не раздеваясь, они предохраняли одежду. С тех пор как мне пришлось выдать себя за молодого человека, мои руки стали такие крепкие и ловкие, что я без труда справлялась с кое-какой мужской работой. Пока Дюмон с Эмильеном мастерили нашу грубую мебель, стол и кровати, я вырезала из дерева ложки, вилки, даже чашки и солонку. Из железной проволоки я сплела решетку для сушки грибов, а из цельной доски сделала себе полку, где расставила то, что величала «кухонной посудой». У меня было припасено не только все необходимое для починки и штопки, но и щетки, мыло, гребни, дюжина салфеток. Я изо всех сил старалась поддерживать чистоту, так как всегда считала, что нищета не причина, чтобы жить в грязи. Содержать дом в порядке я умела, поскольку еще в раннем детстве прошла хорошую школу у дедушки, который был чрезвычайно взыскателен на этот счет. Он неукоснительно требовал, чтобы за стол мы садились опрятно одетые и с чисто вымытыми руками.

Построили мы и надежный хлев для нашего осла, о котором я пеклась, как когда-то о Розетте: ведь в разгар самых драматических событий моей жизни я по-прежнему оставалась ребенком, или, вернее, снова стала им, как только смогла спокойно вздохнуть. Осел наш был послушное, очень понятливое животное, выносливое и даже трудолюбивое, хотя ростом не вышел и с виду казался чересчур смирным. Ходил он за мной по пятам, как собака, и, бывало, шагу ступить не давал, все норовил порезвиться или чем-нибудь помочь хозяйке. Он служил верой и правдой — таскал на себе доски и землю для наших строительных работ; особенно тяжело доставалась нам глина, которую осел возил из рва, тянувшегося довольно далеко от дома за песчаными наносами и валунами.