что это лишь слухи: мы-то с вами знаем, что Шука Шаша нажила немало врагов не только в журналистской среде, но и среди очень богатых и очень влиятельных мужчин.

Надеюсь, к Дидиму вернется дар речи.

Поклон Александре Петровне.

Ваш А.

Ах, убей меня, убей…

Вот, значит, как. Вот, значит, почему бабушка Шаши Татьяна Васильевна говорила, что Немилова – не ее фамилия. Она права. Она – Шаро. Или Немилова-Шаро.

Я нашел китайскую авторучку с золотым пером – подарок к шестнадцатилетию – и стал набрасывать на бумаге последовательность событий.

Возможно, Шкуратов и Шаро учились в одно время на медицинском факультете, но ближе сошлись за границей – в Париже или Цюрихе. Неизвестно, встречался ли Шкуратов в те годы с Александрой, Сашенькой Немиловой. Может быть, познакомился с нею позднее, уже после того, как ее муж выехал во Францию. Вошел в доверие как друг мужа, поселился у нее, сделал наложницей не только Сашеньку, но и ее дочь. «Половая распущенность», ясное дело. Вряд ли Марго нравилось сожительство мужа с другой женщиной. Не исключено, что обиженная супруга и написала на Сашеньку донос, по которому ее привлекли к делу об антисоветской пропаганде. А может, это сделал Шкуратов, который пресытился Сашенькой и решил сбыть ее с рук, а чтобы всё сделать наверняка, включил в список подозреваемых. Но дочь – оставил. Насиловал ли он ее – это сейчас не установить. Да и фразу в документах о том, что он сожительствовал «с хозяйкой и ее несовершеннолетней дочерью» можно истолковать по-разному. Мог сожительствовать с Сашенькой, а дочь приплели к делу, чтобы создать завершенный портрет предателя и растлителя, – это ведь вполне в духе ОГПУ. Как бы то ни было, Татьяна не пропала. Марго взяла ее с собой в ссылку, вместе с нею вернулась в Москву. Прислуга и объект мщения. Прислуга и девочка, напоминающая о репрессированном муже, как Иуда напоминает о Христе, и наоборот. После войны девочка выросла, родила Глазунью, а когда у той появилась дочь, попросила назвать ее Сашей, Сашенькой – в память о матери, гражданке Шаро. Это всё, что осмелилась сделать, об остальном – молчала всю жизнь. Лишь изредка прорывалось: то вдруг вспомнит свою настоящую фамилию, то вдруг пустится в пляс на площади, выкрикивая: «Ах, убей меня, убей!».

Значит, Шаша – наследница Шаро, его картин, книг, их квартиры на Смоленке, хотя наследница – условная: в России нет закона о реституции. А почти всё, что осталось от Шаро в Париже, законным образом принадлежит Монике Каплан. Гораздо больше у Шаши прав на письма, которыми обменивались ее прадед и прабабка. Марго украла у них не только квартиру и жизнь, но и память – всю, подчистую, вплоть до любовных писем. Присвоила, передала по наследству внуку. От Папы Шкуры я ни разу не слышал ни слова об этих письмах – неужели он догадывался об истинном их происхождении? Догадывался, но ничего, ни слова не сказал сыну, – а для сына эти письма стали палладиумом, святыней, которая хранит и спасает Трою и ее жителей, защищая их от всех напастей. Дух и душа Трои – дух и душа Дидима. Ворованный дух, ворованные души…

Я перечитал заметки.

Арсен Жуковский проделал хорошую работу – его поклонникам будет что почитать. Но я-то? Но мне-то это – зачем? Дидиму мы уже рассказали про его деда и бабку, и теперь он знает, что дед был кровавым палачом, а бабка – стукачкой КГБ. Осталось выложить ему всё о письмах, чтобы он узнал еще и о ворованной святыне. Но что это добавит к тому, что уже сказано?

Думая о Дидиме, я, конечно же, думал прежде всего о Шаше. Она так близка с Дидимом, что иногда не разобрать, кто чья тень. И вот она узнаёт, что человек, в честь которого Дидима назвали Виссарионом, убил ее прабабушку и насиловал ее бабушку, когда та была еще подростком, испуганным подростком. И вся жизнь Шаро перевернулась, из жизни их выбросили в Левую Жизнь, превратив в прислугу палачей, в наложниц, в рабынь, которые лишены даже собственного прошлого. Ну ладно квартира на Смоленке, но ведь и их палладиум им, рабыням, не принадлежит – новые господа, наследники палачей, присвоили его, поместив в центр своего мира. А им, рабыням, было дозволено лишь издали любоваться тем, что на самом деле являлось их собственностью.

Следует ли из этого, что жизнь Шаши была ложью, пошла не туда? Нет, конечно. Это был ее выбор, и этот выбор был правильным, что бы там ни говорила моя ревность. Благодаря этому выбору Золушка стала прекрасной принцессой, стала женщиной, достойной своей красоты, любви и богатства. Для этого она сделала стократ больше, чем Дидим, хотя он, что уж там, и был ее наставником и любовником, многому ее научившим. У этой Шаши – другая память, другие святыни, и ничего не изменится, если она вдруг узна́ет, что жизнь ее могла быть иной.

А вот я в ее глазах стану завистником, ревнивцем и мудаком, готовым на всё, чтобы она оставалась моей, хотя она и без того – моя. Да и Дидима она знает лучше меня – и не строит на его счет иллюзий.

Их прошлое, точнее, прошлое их семей – одно на всех – сделало их героями нового времени, вознесшимися над прошлым. Они вырвались из заколдованного круга времени, чтобы бросить ему вызов, и победили.

Эти письма ничего не изменят в их судьбах, а вот в моей – могут.

Шаша никогда не давала мне левую руку: «Если дам, значит, ты – моя жизнь, а это пока не так». И не даст даже правую, если я сунусь к ней с этими чертовыми письмами.

Я взглянул на черновик письма Жуковскому, которое начал было сочинять, чтобы уточнить некоторые факты, даты, имена, – всё стер и написал просто «спасибо».

На часах было 6:15 утра – самое время для визитов.

Ночник, накрытый абажуром с резными фигурами, освещал край дивана, на котором лежал Дидим, столик с бутылкой и стаканом, и отражался в стеклах, за которыми темнели изображения Виссариона Шкуратова, доктора и чекиста.

Любопытно, подумал я, а не объясняется ли несходство врача и палача тем простым обстоятельством, что на фотографиях изображены два разных человека – доктор Василий Шаро и служащий ОГПУ Виссарион Шкуратов?

Дидим не шелохнулся, когда я сел в кресло напротив дивана.

– Пришел проститься, брат, – сказал я, не повышая голоса. – Пора. Мы были не правы, когда решили,