— Но… Я же ничего не хочу… Чего ты так завелась?..

— Я знаю. И это самое поганое. Ты — не захочешь, ты же добрый парень — пока добрый, — но… То, что в тебе…

— Эй, ты надралась? А?..

— Да… Надралась… Забудь… И иди сюда… сюда… Ну, ты ж знаешь, куда, знаешь, как?… Знаешь! Но…

Откуда ты знаешь?..

* * *

В одном она ошиблась, та старая блядь — в одном, уж точно. Никому никакого горя я не принес, и вообще… Не думаю, что сыграл для кого-то роль не то, что даже какого-то рокового мужчины, а вообще… по-настоящему значимую роль в чьей-то жизни. Хотя… Ручаться трудно, может, кто-то и запомнил, может, какая-нибудь разжиревшая мамаша двух-трех взрослых деток и создала себе миф о сладком мальчике, оставшемся в душе (в смысле, в…) навсегда, как всегда… Но это — её (их) проблемы, они (разжиревшие мамаши) вообще любят создавать себе мифы — от «сладких мальчиков» до мощного рывка в сторону православия, — и доброй им охоты в этих…

После сорока мужиков часто тянет на исповедь, швыряет, как говорится, из иронии в трагизм, хочется представить себя в роли эдакого нагрешившего и теперь кающегося Дон-Жуана, но… Это все хуйня. Вернее, как в песне Галича про футбол: «Это, рыжий, все на публику…»

Мне гораздо больше нравится другой подход — как в анекдоте про старика аксакала. Ехал он на ишаке по дорожке, а ишак возьми, да сбрось его в канаву. Лежит он в канаве и плача причитает: «Вах, совсем старый стал, совсем говно стал…». Оглянулся вокруг, видит, никого рядом нет, махнул рукой: «А-а, и молодой говно был…».

М-да, грустный, конечно, анекдот, и если честно, не очень-то нравится, но… В общем, правильный…

И, как бы это сказать… Полезный.

Словом, никто об меня особо не споткнулся, а если я и делал (и сделал) кому-то больно, то значит так было надо. Значит, это был единственный способ сделать так, чтобы больно не было мне. А просто так, ради самоутверждения… Нет, не мое. Кто-то или что-то (Может, та самая старая поблядушка?…) поставил мне барьер, заслонку…

(… The border… The precinct…)

Я всегда понимал, нет, я просто знал, что их… Нельзя обижать, вернее… Нельзя обижать просто так. И не только и не столько потому, что это некрасиво и, дескать, не по-мужски, а потому что… Неправильно. И еще — потому, что это совсем… и даже очень…

Небезопасно.

* * *

Почему мне не по себе?.. Во мне что, и впрямь, ревность зашевелилась?

Я повернул голову, скосил глаза на Кота, заглянул в узкие вертикальные щелки его зрачков, и всю мою грусть и обиду как ветром сдуло. От его зрачков веяло спокойной холодной уверенностью, веяло…

Я заглянул в странный, чужой мир, в котором не было места ревностям и обидам на каких-то рыжих или нерыжих блядей. Мир, в котором жили другие страсти и другие создания… жуткие и прекрасные, страшные и…. Бесстрашные. Мир, где правила игры были жесткими, простыми, совершенно чужими, но… правильными.

Правильный мир…

У меня отчего-то закружилась голова, и все в глазах стало как потихоньку расплываться. Мне показалось, я сейчас провалюсь в какую-то бездонную яму, я уже начал проваливаться в нее, и только раздавшийся издалека чей-то смешок резко отдернул меня от края этой ямы и вернул в реальность. Пожалуй, пора кончать с пивом по утрам…

Я услышал еще один смешок и повернулся к Рыжей. Она смотрела на меня с каким-то странным любопытством. Даже не смотрела, а рассматривала. Потом покачала головой и сказала:

— Ушел.

— Кто ушел? — не понял я. Потом увидев пустое кресло, понял, но все равно машинально повторил: — Кто ушел?

Она не ответила и легла рядом, закинула на меня ноги, но потом передумала, улеглась на бок и свернулась, как кошка. Интересно — я и не заметил, как ушел Кот. Словно отключился… Пиво что ли крепкое? Да нет, вроде, голова ясная.

— Он так странно на тебя смотрел, — вдруг пробормотала она.

— Как?

Она перевернулась на спину, вытянул ноги и задумчиво уставилась в потолок.

— Как будто…

— Говорил что-то?

— Не-а, — она помотала головой и прищелкнула языком. — Как будто… Сначала зрачки расширились, а потом — сузились. Странно… У них зрачки реагируют на свет — когда темнеет, расширяются, и наоборот. А тут свет ведь не менялся, а зрачки у него… Он как будто показал что-то, а потом закрыл… штору.

— Ну, и что он показал?

— Не знаю, — она передернула плечами с какой-то странной досадой. — Это тебя надо спросить — он ведь тебе показал… И увел от меня, — она перевернулась на живот и положила подбородок на свои кулачки. — Ты ведь задумался обо мне чуть-чуть… Чуть-чуть обиделся. И к нему метнулся за помощью… Правда-правда, так забавно было смотреть — как ребенок к мамочке, а он такой ма-а-ленький… Только потом, — она на мгновение задумалась, — потом — не забавно… Знаешь, мне вдруг показалось… Я подумала… Ты только не смейся, я подумала, а что, если бы он был не маленький? Совсем не маленький? А?

— Тигр, что ли? Ну, тогда…

— Да нет, не тигр, а он. Такой же зверь, только… Большой. Больше нас настолько же, насколько мы сейчас больше них.

— Нас бы просто не было.

— Как это — не было? Почему?…

— Потому что любое создание меньше кошки для нее — жертва. Муха, таракан, мышь — не важно… Знаешь, у моего приятеля была кошка, и однажды он решил завести для сынишки попугайчика… Маленького. Я его предупреждал, что попугайчик — не жилец, а он только фыркал, говорил, она добрая — в смысле, кошка его, — я ей объясню, она все поймет… А она, правду, у него была добрая, ужасно ласковая — кошки вообще понятливей котов… То есть не понятливей, а просто они больше хотят понять… Тебе скучно?

— Нет, — она правда слушала очень внимательно. — И что?

— Ничего. Он купил здоровенную клетку, чтобы кошка не могла лапой до середины достать… Все ей объяснил, и… Два года кошка убеждала всех, что попугай ей до лампочки. Да нет, всех-то — в смысле, все семейство, — она убедила быстро, все поверили через неделю, а вот попугаю доказывала два года. Она смотрела на него, как на кусок мебели, спала возле клетки, отвернувшись, ноль внимания — на все его крики… Я сам сколько раз видел — он в колокольчик свой долбит, он ругается, ну, явно ругает ее по-своему, а она и ухом не ведет. Я сам поверил, ну, против факта не попрешь же, два года живут, значит, бывает. Вот так, дорогая…

— Ну, и как они теперь?

— Кто?

— Ну, кошка с попугаем…

— Кошка все там же, а попугая… Через два года он тоже поверил. А может… Может, замечтался, заигрался… — она сжала легонько мне руку повыше локтя. — Словом, подскочил чуть ближе к краю клетки. На секундочку… — она тихонько шмыгнула носом, я подавил зевок (после пива тянуло в сон) и скосил на нее глаза. — Его даже хоронить не пришлось… Нечего было хоронить — пара перьев, да клювик…