– Разведчик должен по разным признакам судить об обстановке. А ты все только на силу свою надеешься – хватай фрица за шкирку да волоки к себе в траншеи, вот и вся твоя разведка. Надо ж и мозгами шевелить.

– Согласен, – невозмутимо ответил Иван.

– Соображать же надо! – торжествовал Саша.

– А где же твое соображение? – спросил вдруг Рогатин. – Ты нам чего сейчас говорил?

– Чего?

– Вспомни-ка! Ладно, я подскажу: «…по разным признакам судить…» А где у тебя разные признаки? Всего одна кобылка, да и та, наверное, жеребец.

– Ну ладно, – примирительно сказал Ромашкин. – Наблюдайте, ребята. После обеда пришлю вам смену.

По ходу сообщения он направился в тыл. У спуска в лощину встретил Куржакова.

– Привет! – сказал дружелюбно ротный. – Куда путь держишь?

– Домой.

– Идем ко мне обедать.

Куржаков был под хмельком, и поэтому Василию не хотелось идти к нему. На отказ Ромашкина Куржаков обиделся. Даже обругал по привычке бывшего своего взводного.

«Ничего, в другой раз навещу, отойдет», – подумал Василий.

Вечером он вместе с Коноплевым опять пришел к Ивану Петровичу посмотреть, что же тот придумал. Казаков подвел их к палке, которую показывал днем, сказал:

– Слушайте, чего сейчас будет, – и потянул изо всех сил за кабель.

Тут же несколько немецких пулеметов залились длинными очередями. Это были не те спокойные очереди, которыми пулеметчики прочесывают нейтралку или переговариваются между собой. Пулеметы били взахлеб. Так бьют только по обнаруженному противнику.

– Теперь давайте посидим, покурим, – предложил между тем Казаков. – Как твои дела? Как ребята?

У Ромашкина вдруг мелькнул дерзкий замысел:

– Петрович, твою затею можно использовать.

– Конечно, знаю. Для того она и затеяна.

– Сегодня же использовать ее надо. Днем фрицы проверят, почему гремели банки на проволоке, обнаружат твой кабель, обрежут – и делу конец. Надо действовать сегодня же, до наступления рассвета. Втроем справимся?

– Попробуем, – с нарочитым безразличием откликнулся Казаков и велел своему ординарцу принести ножницы для резки проволоки.

Втроем – два офицера и сержант, – сидя в траншее, продолжали дергать кабель. Их охватила веселая удаль, а противник все хлестал и хлестал по своим заграждениям длинными пулеметными очередями.

Лишь часам к трем ночи немцы наконец поняли, что им морочат голову. Они почти перестали реагировать на подергивание кабеля.

– Ну, пора, – сказал Казаков.

– А не влетит, если Караваев узнает? – заколебался в последний момент Василий. – Ты же ротный.

– Конечно, влетит, – весело подтвердил Казаков. И, вызвав тут же одного из своих взводных, приказал: – Остаешься за меня. Предупреди всех в роте, что мы с лейтенантом и сержантом в нейтралке будем работать. Чтобы нас не побили, пусть огонь ведут повыше и в стороны.

– Будет сделано.

– Ну, пошли!

Они выскочили на бруствер и, пригибаясь, побежали вдоль кабеля. В низинке Казаков прилег, шепнул:

– Давайте шумнем еще разок.

Дернули кабель. Коноплев сразу перевернулся на спину. Василий лег рядом, осторожно взял обеими руками первую нить, и сержант тут же перекусил ее ножницами. Ромашкин подал длинный конец Петровичу, тот опустил проволоку на землю так осторожно, что не звякнула ни одна консервная банка.

Вскоре проход был готов. Петрович кивнул. Вместе с Ромашкиным они поползли к траншее. Коноплев тоже пополз было вперед, но Ромашкин остановил его: надо же кому-то охранять и расширять проход.

Казаков спустился в траншею первым. Ромашкин последовал за ним. Прислушались. Тихо.

Казаков взглянул за ближайший поворот и тут же отпрянул. Показал туда большим пальцем, затем поднял указательный. Ромашкин понял: там один немец. Казаков ткнул себя в грудь, Василию показал автомат и махнул рукой вдоль траншеи. И опять Василий понял: Петрович сам берет пленного, а он должен прикрывать.

Старший лейтенант пригнулся, хорошенько поставил ноги. В этой позе он походил на пловца, собравшегося прыгнуть с трамплина в воду. Минуту помедлив, как бы проверяя устойчивость, а на самом деле собирая силы для решающего броска, Казаков ринулся наконец вперед. Ромашкин за ним. Он видел, как Петрович очутился рядом с пулеметчиком, мгновенно захватил его согнутой рукой за горло и рывком приподнял над землей. Этот прием разведчики называют «подвесил». Гитлеровец сдавленно хрипел, болтал ногами. А Петрович уже показывал ему нож, чтоб не орал. Солдат затих. Ромашкин затолкал пленному кляп в рот, связал руки.

Все быстро и тихо.

А через час они вдвоем стояли навытяжку в блиндаже Караваева, недавно получившего звание подполковника.

– Это надо же додуматься! – возмущался Караваев. – Два командира идут за каким-то вшивым фрицем: командир роты и командир взвода разведки. Ну, лейтенант Ромашкин – ладно: это его работа. А вам, Казаков, какое дело до разведки?

– Я же ходил в разведку раньше, – вяло оправдывался Петрович.

– Раньше!.. А сегодня кто вас посылал? Кто? Молчите? Никто не утверждал, никто не разрешал этого поиска.

– Да, отличились! – гудел из-за стола Гарбуз. – Один коммунист, другой комсомолец.

– Больше всех виноваты вы, старший лейтенант, – жестко сказал Караваев, сверля взглядом Петровича. – Вы ведь и по должности старший – командир роты. Почему бросили свое подразделение?

– Я не бросил подразделение, – обиделся Петрович. – Был в полосе своей роты, только чуть впереди.

– А где вам полагается быть?

Стремясь выручить Казакова, Ромашкин почти умоляющим взглядом посмотрел на Колокольцева. Начальник штаба, встретив этот взгляд, кашлянул, задвигался на своей заскрипевшей табуретке и солидно произнес:

– Может быть, я в некотором отношении виноват в случившемся. Я вызвал вчера лейтенанта Ромашкина, ознакомил его с обстановкой и обязал еженощно уточнять группировку противника.

Караваев изобразил на лице удивление.

– Что же это получается, Виктор Ильич? Под защиту их берете? Ну, нет, не позволю! В наказание именно вы лично напишете приказ, в котором… – Караваев подумал, подбирая меры взыскания. – В котором командиру роты старшему лейтенанту Казакову объявить выговор, а лейтенанту Ромашкину… Ромашкину… С этим я ограничиваюсь разговором.

Казаков и Василий вышли из блиндажа командира, минуту постояли, не глядя друг другу в глаза, и вдруг рассмеялись. На душе было совсем не горько. Ими до сих пор владела радость удачно проведенного налета, и была она сильнее всех последующих неприятностей.

– Идем ко мне ужинать, – тихо предложил Ромашкин.