Почему нельзя, чтобы мы сами брили друг друга? Мы молодые женщины, девственницы, наша религия запрещает нам оголяться даже перед мужьями. Это не опасно для жизни, но очень унизительно. Очередное унижение, которому нас подвергают.

Немецкие офицеры расхаживают взад-вперед, разглядывая нас, словно мы – любопытные экземпляры в их коллекции насекомых. Если попадается красивая девушка, они безжалостно на нее пялятся. Это настоящий вызов нашему гневу – оскверняющие нас глаза этих убийц. Я бы все отдала за кран с горячей водой и жесткую щетку, чтобы соскрести со своего тела взгляды нацистов. Мы немы в своем позоре…

Здесь никто ничего не говорит, да и шепота почти не слышно. Ножницы тяжелые, как для овец, и они легко оставляют порезы на нашей коже. Наши мальчики, наши мужчины стараются не причинить нам вреда, работать аккуратно, но их торопят, и потому они не видят наших глаз, а лишь тела, их бьют за малейшее промедление, за осторожность, за доброту.

– Schnell! Schnell! – Эсэсовцы подгоняют их, а по нашим ногам и шеям каплями струится кровь. Больно и нам, и им.

Это ужасно унизительно. Невыносимо. Я превращаюсь в кусок плоти, чьи глаза уставились сквозь тело стригущего в противоположную стену. Я сознательно отключаю все эмоции, ничего не вижу, ничего не чувствую. Я слышу только приказ уходить, когда все закончилось, но то, что встает и идет, – это не я, а просто кусок плоти.

Меня нет.

Тело находит свою одежду. Тело рефлекторно дрожит от холода, страха и гнева, содрогается от слез стыда. Ждет сестру – тоже тело. Ноги становятся в очередь, пока им не прикажут шагать. Рука берет сестру за руку, и тело с сестрой возвращаются в женский лагерь. Тело входит в блок. Рука получает от старосты хлеб. Рот открывается и закрывается, жует хлеб – или это опилки? Все на один вкус. Все ощущения одинаковы. Я знаю, что наступит момент, когда я вернусь в свое тело, но для этого понадобится время, а время здесь измеряется так: чай, суп, хлеб, чай, суп, хлеб. Когда становится совсем невмоготу и я чувствую, что вот-вот взорвусь, я отключаю эмоции, как вентиль на кране, и вручаю полномочия телу. Порой выжить стремится не душа, а именно тело. Бывают дни, когда душа высосана целиком, и лишь время покажет, смогу ли я когда-нибудь вернуться к жизни и снова начать чувствовать.

Нет, бритье – это не самое худшее. Оно неопасно для жизни. Но оно ужасно.

Воскресенье. Я брожу по лагерю, выискивая любые крохи или какую-нибудь полезную мелочь, завалявшуюся в грязи.

– Рена! – Кто-то окликает меня по имени. Я озираюсь по сторонам, но никого не вижу и продолжаю свой путь, решив, что это, должно быть, ветер играет со мной шутки.

– Рена. – На этот раз хриплый шепот. Я начинаю вглядываться в скелет, просунувшийся между железными прутьями решетки. С трудом распознав лицо, я стараюсь отыскать в памяти имя, соответствующее этим выступающим костям. Это старшая сестра Эрны и Фелы.

– Пепка? Ты? – Я стараюсь скрыть охвативший меня ужас. – Что ты делаешь в блоке 25? – Меня передергивает. Блока 25 мы все стараемся избежать любой ценой. Никто из входящих в эти двери не выходит живым. Женщины в нем больны, и их поместили сюда, чтобы уморить голодом или отправить в газовую камеру, а потом в крематорий.

Ей тяжело говорить, но удается прошептать:

– Воды.

Я бегу принести ей попить, пытаясь стереть образ, стоящий у меня перед глазами. Ее лицо лишено плоти, в нем не осталось ничего, кроме души. Это тень той Пепки, которую я знала. Жаль, что Эрна теперь в другой секции, ей лучше бы знать о сестре, но той теперь никто не поможет.

Я вкладываю в ее ладони миску, наполненную до краев. Не в состоянии сдерживаться, она жадно пьет, глотая воду, будто это сама жизнь, а потом возвращает мне миску. Руки у нее трясутся. Она отступает назад во мрак, глазами умоляя спасти ее. Беззвучный голос.

Я бессильна против этих стен, этих решеток. У меня нет ни еды ее накормить, ни лекарства ее исцелить, ни столько воды, чтобы она никогда больше не испытывала жажды, ни способа вытащить ее из Блока Смерти. Она обречена, а я бессильна. На месте глаз Эрниной Пепки теперь глаза моей собственной сестры Зоси. А если бы в блоке 25 оказалась Зося? Нашелся бы кто-нибудь вместо меня, кто принес бы ей воду? Сказал бы мне этот человек, что она там? А ее дети? Если Зося в этом аду, значит, они уже мертвы? Как хотелось бы мне разделить с кем-нибудь это бремя, но я должна поскорее прогнать подобные мысли прочь, пока они не успели угнездиться в мозгу и свести меня с ума. Может, дети в приюте? Может, Зося цела-невредима и отправила нам из Швейцарии посылки? Зося и мама с папой будут в Тыличе, и, когда все это останется позади, мы все воссоединимся. Мой разум перестает пикировать «штопором» в безысходность. Место отчаяния занимает хрупкая надежда – и это самое главное.

* * *

Селекции проводятся случайным образом. Невозможно предсказать их частоту. Предсказать, когда, отправившись строем на поверку, мы останемся стоять там – стройными рядами, шеренгами по пятеро – весь день вместо работы, ожидая своей судьбы. Обычно решение выносит один эсэсовец, а остальные просто наблюдают. Но порой судей двое, и тогда каждый из них должен большим пальцем подарить тебе жизнь, в противном случае – смерть. Никаких вопросов, никакой апелляционной процедуры: большой палец – и все. Как правило, тебя ждет еще и физическое испытание: если большой палец указал на жизнь, ты должна после этого перепрыгнуть через канаву, доказав тем самым, что ты достойна принятого ими решения. С трясущимися ногами и без всякого разбега мы пытаемся преодолеть последнее препятствие, отделяющее нас от сегодняшнего ужина. Я иногда думаю, что единственный спасающий меня фактор – это нежелание уйти из жизни замызганной, и этот мой настрой неким образом поднимает меня в воздух над канавной грязью и жижей. С прыжком не справляются лишь единицы.

В зависимости от текущего числа девушек и женщин в лагере селекция занимает от 10 до 15 часов. Мы стоим без еды и воды весь день, а порой и до позднего вечера, ожидая, пока не станет известно – проснемся ли мы завтра и светит ли нам еще раз поесть. Тут нет никаких последних обедов, какими угощают преступников перед казнью, – до преступников мы не доросли. В глазах нацистов мы просто тараканы, подлежащие уничтожению.

Когда мы впервые оказались в Биркенау, на одну полку приходилось 6 женщин, а сейчас по 12 и даже больше, а меньше только после селекции. Если хочешь посреди ночи лечь на другой бок, нужно приподняться на руках и вывинтить свое тело, как шуруп. Когда я или Данка хотим перевернуться, мы будим друг друга: изменить позу проще одновременно.

Не касаться соседки по полке невозможно. В молитвах я прошу, чтобы лежащая рядом не умерла; я молюсь так из эгоизма, из нежелания мерзнуть. Мне не хочется, чтобы меня морозил холодный труп под боком, но это все равно то и дело случается.

После селекции на полках полно места, но тебя давит опустелость блоков, а ночные демоны и души тех, кто умирает сейчас в газовых камерах, тоже не дают покоя. Наутро мы встаем разбитые и наблюдаем за вновь прибывшими. Мы видим их потрясенные и не желающие верить лица, на которых написано непонимание дальнейшей судьбы. Они растеряны и напуганы. Они не могут взять в толк, что это за ад вокруг, лелеют надежду не остаться без волос, гадают, куда подевались их родные и любимые. И считают нас сумасшедшими.