Громкий крик «Посторонись!» прервал его сожаления, – по узкой, мощенной красным камнем дорожке, взбегающей вверх по холму параллельно ступенькам, дюжий молодец средних лет в джинсах и кедах катил сетчатую тележку, заполненную высокими кастрюлями, прикрытыми блестящими крышками. Следом за ним к печи направлялась стайка молодых женщин – тоже в джинсах и кедах. Все они на ходу повязывали белые крахмальные фартуки поверх своих застиранных спортивных маек. К запаху дыма примешался острый аромат свеженарезанного лука.

– Это и есть твои профессорши? – спросил Ури. – Какие-то несолидные вертихвостки. Впрочем, домики у них очень даже неплохие. Я их хорошо рассмотрел, пока Клаус таскал дракона по Верхнему Нойбаху.

Профессорши со своими кастрюлями быстро растасовались по столам, и каждая начала круглым черпаком выкладывать горки начинки на разделанные круги теста. В начинке был не только лук, но и мелко наструганные ломтики ветчины, густо посыпанные приправами. Каждая горка тут же равномерно разминалась специальной плоской ложкой по всему кругу лепешки. К тому времени, как полсотни лепешек были готовы, высокое яркое пламя в печи сменилось ровным алым мерцанием раскаленных древесных углей, затянутых поверху тонкой черной паутиной угольной пыли. Гейнц со своими подручными пододвинул к печи длинный, крытый жестью стол, и еще две матроны в белых чепцах вступили в освещенный круг. Каждая взяла в руки небольшую металлическую лопатку – это, собственно, были не настоящие лопаты, а плоские противни, насаженные на длинные ручки. На каждый противень положили по лепешке с начинкой и отправили в печь на раскаленные угли. Из печи потянуло вкусным запахом печеного теста и жареного лука, очередь на миг взволнованно загудела и затаила дыхание.

Три минуты проползли в благоговейной тишине. Затем обе печные матроны одновременно слаженно наклонились, вынули из печи лопаты с первыми испеченными пирогами, которые они единым умелым движением смахнули на заготовленные заранее белые картонные тарелки, и с поклоном протянули одну тарелку Инге, а вторую – Отто. Отто застучал лапой по рельсу, и фрау Штрайх проворно схватила его тарелку и поднесла к его носу – понюхать. Инге подняла свою тарелку высоко над головой, чтобы все видели, и бросила в поднесенную ей с поклоном корзинку два блестящих пятимарковых кругляша. Только сейчас Ури обратил внимание на ее платье, освещенное алым заревом печи, – с туго стянутым в талии зеленым бархатным корсажем и длинной, падающей тяжелыми складками юбкой из золотой парчи. Инге откинула от запястий широкие, шитые золотом рукава, осторожно, чтобы не обжечь пальцы, свернула пирог в трубочку и надкусила. На площади отчаянно грянул оркестр, и все тот же высокий тенор завел песню о драконе. Очередь дружно запела вместе с ним.

И тут началась настоящая фантасмагория. Потеряв всякую связь с реальностью, Ури следил за разворачивающимся перед его глазами зрелищем. Раз – качнулись белые крахмальные чепцы, два – взлетели в воздух круглые черпаки с благоуханной начинкой, три – шлепнулись на противни лепешки и поехали в печь, взметая над углями мириады синих искр. И все ползла и ползла вверх по склону холма драконообразная вереница пожирателей пирога, и все летели и летели в плетеную корзинку сверкающие диски монет – пять марок за каждую лепешку. А над всей этой языческой вакханалией молчаливо взлетал за деревьями к небу готический шпиль церкви, отчужденной от собственных распоясавшихся прихожан холодным презрением к земной суете.

Инге подошла к Ури и протянула ему картонку с пирогом:

– Не хочешь попробовать?

Пирог таял во рту, вкусно похрустывая на зубах душистым печеным луком и ломкими лепестками подсушенной на углях ветчины. Он хотел было сообщить Инге, что начинка в порядке и не стоило из-за нее начинать войну Нибелунгов, но тут за его спиной прозвенел ехидный стеклянный голосок:

– Не правда ли, не такая уж плохая начинка?

Инге тут же оставила поле боя, – она сделала вид, что не слышала вопроса, и направилась к заднему поддувалу печи проверять, хватает ли там дровишек, наколотых изрядно вспотевшим подручным Гейнца. А Ури, оставшись один на один с недоеденным пирогом и с ехидным голосом, поспешно сунул весь пирог в рот, чтобы выиграть время для ответа. Пока он обрабатывал зубами непосильную порцию тугого теста, он успел внимательно рассмотреть владелицу стеклянного голоса. Можно было подумать, что какой-то шутник-стеклодув сперва выдул ее целиком из прозрачного стекла, а потом, разочаровавшись в своем творении, расколотил его на части, которые упаковал в соответствующие джинсовые оболочки и собрал в одно хрупкое тельце с помощью хитроумной системы поясов с пряжками и без. Наглядевшись, Ури проглотил, наконец, пирог и сказал, не придумав ничего более остроумного:

– Вообще-то неплохо, но, по-моему, слишком много ветчины.

Стеклянная барышня зазвенела, как хрустальная люстра на ветру:

– О-о, вам не по вкусу ветчина? Вы, наверно, тот самый залетный парашютист из Израиля? Но в таком случае вам любое количество ветчины должно казаться лишним!

– Вы преподаете логику? – вежливо осведомился Ури.

– Как вы догадались? – стеклянные пальчики кокетливо взметнулись вверх поправить стеклянные кудряшки.

– Я не догадался, я просто сделал логический вывод из известного силлогизма, что сапожник ходит без сапог.

Проводимость мыслей в стекле, вероятно, была невысока. Во всяком случае, стеклянная барышня не сразу усекла, что ее хотели обидеть. Она несколько секунд простояла в молчаливом недоумении, пока до нее, наконец, ни дошел смысл того, что сказал ей Ури. Когда лицо ее осветилось пониманием, Ури подумал, что она сейчас рассерженно отвернется и оставит его в покое. Но не тут-то было! Легкий румянец собеседования сменился на щеках барышни более темными пятнами злости, которые быстро поползли вниз по шее за жесткую кромку джинсового декольте. Ури по неопытности принял их за знаки смущения.

– У вас такой отличный немецкий, просто чудо! – почти ласково прозвенел стеклянный голос. – Любопытно, столь же прекрасен ли ваш арабский?

Речь у нее была высокоинтеллигентской литературной тональности, ничем не напоминающей простонародный местный распев, и Ури поначалу не понял, что вопрос задан неспроста. И потому простосердечно ответил, что – увы! – арабский его крайне примитивен и вообще близок к нулю. Именно этого ей и было надо, и она тут же яростно ринулась на Ури, разворачивая на ходу свои боевые знамена:

– Это весьма показательно, с какой готовностью вы изучаете язык своих палачей, пренебрегая при этом языком своих жертв! Она неожиданно задребезжала, словно даже тембром голоса хотела показать Ури, что хрупкое стекло ее доброжелательства разбито и есть серьезная угроза ранения осколками. Атака ее застала Ури врасплох, и он не знал, что лучше – отбиваться или каяться. Внутренне он был готов и на то, и на другое, потому что еще не пришел к согласию с самим собой в вопросе о жертвах и палачах. Но, похоже, от него ничего и не требовалось, – его воинственная собеседница явно предпочитала монолог диалогу, тем более, что обращалась она не столько к нему, сколько ко всему прогрессивному человечеству. По мере произнесения своей речи она все больше и больше заходилась в кликушеском восторге, в который приводил ее звук собственного голоса.