вчера, и сегодня… Я хочу еще раз сказать, хотя вы уже понимаете. Шмель. Шмель вьется вокруг цветка, вот тебе цветок, ты шмель. Пошло, полетело, не садись на цветок, не садись, летай вокруг, летай, нюхай вокруг, смотри на обстановку, нет ли зверей, кто посадил цветок, где ты находишься, в Голландии или России, или он почему-то на Северном полюсе воткнут в снег, чем он пахнет, полети в деревню, посмотри, как баба Маруся там живет, как доит свою козу проклятую, потом прилети обратно, посмотри, цветок здесь или нет. Облетаем окрестности и в конце концов сядем. Я не думал до нашего разговора, что «Три мушкетера» и даже Хармс станут такой ясной и интересной историей. Оказалось, что нужно только всмотреться в эти цветы и полетать вокруг них, обозреть, так сказать, окрестности. Так можно, скажем, и вокруг «Пятнадцатилетнего капитана» полетать. Господи, он же ищет отца, а что может быть вообще главнее… «Чук и Гек», понимаешь, они тоже ищут отца. Вообще, все ищут отца! Он, этот пятнадцатилетний капитан, лезет по такой скользкой мачте, и дело тут ни в какой ни в романтике. Он отца ищет! Вот я понимаю, что такое искать отца, искать, чтобы увидеть… По любой мачте бы полез.

«Три мушкетера» – это то же самое. Этого нет, а я хочу. Этого нет, это пошлость, это выродилось в пошлые гардемарины, а я хочу. Вот когда смотришь на памятник Есенину, хочется сделать спектакль или фильм про Есенина, только чтобы его играл не Безруков, этот актер, который театром руководит, красавчик. Есенин же был страшный человек, он запойный крестьянин. Вы прочитайте его стихи, это же наполовину просто блатная лирика, поездная, это уркаган: «Разбуди меня завтра рано, о, моя терпеливая мать!» Тот памятник, который стоит на Тверском бульваре, – это же ювелирная продукция, это плохая крышка от плохих женских духов, это же не Есенин. Иногда нужно идти от раздражения: этого нет, а я сейчас докопаюсь. Этот же человек повесился, которому памятник стоит. Вот тот Гоголь скульптора Андреева, тот, что сидит в садике дома, где он от голода помер, – я верю. А тому, кто стоит, – не верю. Вот как сделаны «Ромео и Джульетта» Бернстайна, посмотрите, кто не видел. Называется «Вестсайдская история». Там сюжет «Ромео и Джульетты», но только на примере пуэрториканской и мексиканской банд в Нью-Йорке. Это начало семидесятых. Они нашли фактуру вражды так, чтобы я кожей почувствовал, что это такое. Здесь то же самое нужно. Фактура мечты. Так, чтобы сегодня она прозвучала. Мечты – их всего-то там десять или даже меньше. Меньше, чем заповедей…

Мика. Бродский

Крымов. …С чем я могу уйти, черт возьми? Я уже ухожу… Я уже в пальто… С чем я ушел? Ну, не знаю, назови мне любое великое произведение, кино или книгу, и я тебе скажу, с чем я ее закрою. Как тренинг… Потому что нужно понимать, к чему это все приведет… все наши спектакли. Ты же хотела бы делать свои вещи так, чтобы люди выходили с впечатлением? Но для этого ты должна сама его представлять более или менее точно. Вот и давай поиграем в такую игру: в чем фишка, на чем сердце успокоится? Как в гадании. Вот поиграем в такую игру: назовите любое произведение, только великое, крупное. Вперед!

Ляля. Бергман «Земляничная поляна».

Крымов. С чем я ухожу после фильма? Старость – это так грустно и так велико… Часы без стрелок… Еще!

Маруся. «Дубровский» Пушкина считается великим?

Крымов. Как отдельное произведение я не думаю. Как часть великого человека – да. Ну, скажем, я закрываю Пушкина, томик стихов… Давай так, ладно? Скажем, у меня настроение, я вот почитал стихи Пушкина. С чем я закрываю? Боже мой, думаю я, как же можно быть радостным, каким-то попрыгунчиком и одновременно философом… Как будто он инъекцию кислорода мне в кровь дает, о чем бы он ни писал – о грусти, или о детстве, или о любви, о разлуке, даже о смерти. Человек-кислород, все это кислород… Еще!

Мика, Петя. «Зеркало» Тарковского.

Крымов. «Зеркало»… Надо сейчас подумать… «Зеркало»… Я долго буду думать. Не помню, о чем я думал раньше, я был моложе и, наверное, глупее, когда смотрел, мне понравилось… Если так, задним числом, то… Как можно свою жизнь сложить из осколков, сколько потеряно, сколько можно не сказать… Но сложив какие-то оставшиеся куски, можно увидеть целое… Можно себе представить вот этого человека, раскинувшего руки и пытающегося охватить свою жизнь. И чтобы у меня кровь была на руках от этих его осколков… Печаль, какая-то философская, красивая очень печаль, чего-то разбившегося и тем не менее собранного… Оказывается, мир не обязательно подробно описывать, а можно взять куски, и мир складывается в целое со всеми своими страстями, красотами. И вот я спрашиваю, с чем бы ты хотела, чтобы я вышел после твоего спектакля про Бродского?

Мика. Вот мне хочется про это. Что от фрески остались какие-то кусочки, но ты часть этого, и ты испытываешь к этому нежность…

Крымов. Кусочки от чего? От Бродского или от мира?

Мика. От мира.

Крымов. А еще можешь сформулировать как-нибудь?

Мика. Тут много всего… Мне просто близка тема с пространством между кусочками…

Крымов. Мика. Сейчас я ухожу, я увидел пространство между кусочками… А что я почувствовал? Что я должен унести с собой?

Мика. Что тебя все касается, что ты из всего этого состоишь. Что не бывает чего-то, что тебя не касается. То есть это хаос, который нужно собрать во что-то. Это очень похоже на то, что я чувствую в Бродском. Он все время собирает, собирает разные куски и говорит: «Спокойно, мы все собрали, и вот так нормально»…

Крымов. Ближе, ближе… Сама подумай, это очень важно, что я должен испытать на твоем спектакле и с каким чувством я должен выйти? С каким чувством – благостным, яростным, каким-то потрясенным? Ну представь себе, что я ушел с таким чувством, что да, мир един… Достаточно? Слишком лирично? Ведь Бродский поэт острый. Выдает образы на каждом шагу. Как мясорубка, куда жизнь вкладывает мясо, а он выдает образы – фарш. Или, наоборот, он мясорубка, которая работает в другую сторону: жизнь вкладывает фарш, а он выдает кусок мяса… То есть мне не хватает здесь остроты впечатления, которое ты бы описала…

Я не хочу подсказывать, это будет мое, а я хочу, чтобы это было твое. Ты очень острые вещи