Одинокий, полный мышиным пометом, с остекленевшими от слепоты глазами, со стеклянными зданиями, виднеющимися вдалеке через полуоткрытое окно. Вокруг него лежат стеклянные предметы. На полу бесчисленные осколки битого стекла. По подоконнику ходит голубь.

Вдруг дверь в его комнату открывается.

В последнее время он ее вообще не то что не запирает, но даже не прикрывает. Он настолько одинок, что был бы рад, если бы в комнату залез вор и во время кражи, если он найдет, что украсть, поговорил с ним.

Дверь открывается, но Храпешко ничего не видит. Он и не смотрит. Оба глаза у него закрыты. Может быть, навсегда. Он слышит шаги. Кто-то садится напротив него. Кто-то дышит.

Сначала Храпешко ничего не спрашивает. Он молчит.

— Гулабия?

Никто не отвечает.

— Мандалина?

Опять никто не отвечает.

Вдруг ему приходит в голову счастливая мысль, что, может быть, это какие-нибудь известные финансисты, которые приехали, чтобы предложить ему работу в какой-нибудь фирме. Возможно, американцы? Чтобы он дал им совет по искусству стекла. Возможно, однако, что это друзья, с которыми нужно ехать в Египет или Китай. Может быть, опять в Индию?

Вдруг кто-то встает и подходит к нему.

Храпешко становится страшно. Первый раз в жизни он боится так же, как боялся, что у него может не получиться небьющееся стекло, тогда, в Бейкозе. Может быть, так же, как когда-то давно боялся, когда поехал в неизвестный мир высоких снежных гор.

Сердце начало прыгать и стучать все сильнее.

Вдруг на его руки со сплетенными пальцами, которые он держал на коленях, опустилась чужая рука. Нежная. Мягкая. Молодая. Этой руке не больше двадцати лет… пожалуй, что и меньше.

Конечно, это кто-то знакомый, сказал он сам себе и улыбнулся краем губ. Затем он услышал мужской голос:

— Отец! Я пришел, чтобы забрать тебя домой.

Так сказал Бридан.

Если бы был жив старик, который рекомендовал Жоржу показать Храпешко мир, сейчас ему было бы, наверное, двести лет. Но независимо от лет, одним зимним февральским утром он мог бы увидеть там, внизу, среди обширных виноградников, как мало-помалу сквозь них продвигается темная тень. Вардар парит, как всегда в холодные зимы.

Чем ближе подходит эта тень к винограднику, тем яснее становится, что это человек. Он в высоких сапогах до колен, на плечах у него толстое темное пальто. Одной рукой он опирается на палку, а другой, вытянутой перед собой, нащупывает путь. Дойдя до первых виноградных доз, он отставляет палку в сторону и начинает обеими руками ощупывать виноградные лозы. Взгляд его устремлен в небо. Он слеп.

Его руки трогают сухие ветки, что-то ищут. Он наклоняется к корню первой виноградной лозы и медленно перебирает пальцами, продвигаясь наверх. А снег то здесь, то там по-прежнему расцвечивает поле, дышащее в такт солнечному свету, пробивающемуся сквозь облака. Пальцы ощупывают нависшие над землей старые ветви лозы, потом молодые, он трогает их, прикасается к ним, только появляющимся на свет. На губах у него возникает легкая улыбка, но ее никто не видит, потому что он один. Потом он встает и подходит к второй лозе. Делает то же самое. Постепенно от корня вверх отделяет старые сухие ветки от молодых, готовящихся плодоносить. Повторяет это с третьей, четвертой, пятой. Он приближается к среднему ряду. Его широкогрудое тело продирается через сухие ветки, как через руки чудовищ.

Он не защищает себя. Ветки бьют его по лицу и рукам, пока слепец, ускоряя шаг, ходит между ними. Он получил уже так много ударов ветками в лицо, что по нему текут темные и тонкие струйки крови. Но он не останавливается. Он все больше ускоряет шаг. Он даже переходит на бег. Хотя и ему уже сто лет. Иногда он спотыкается, но все быстрее и быстрее бежит туда, где сплетения лоз всего гуще. К тому месту, где они полностью принимают его в свои объятия так, что он больше не может двигаться.

Внезапно он сбрасывает с себя пальто, и оно падает на землю. Вокруг талии у него толстый кожаный ремень с петлями, в которых висят две пары виноградарских ножниц. На мгновение он останавливается. Но только на мгновение, затем медленно вынимает ножницы и пытается повертеть их на обоих указательных пальцах. У него не получается, и ножницы падают на землю. Он с трудом наклоняется и поднимает их. Начинает резать ветви, захватившие в плен его тело. Сечет ножницами налево и направо, а солнце уже вышло из-за облаков и освещает слепое лицо, все в пятнах темной старческой крови. Он машет руками налево и направо, уже полностью сбившись с ритма, который у него был вначале. Старые и уже мертвые ветви падают на землю и превращаются в пепел. Молодые остаются на тонком стебле лозы. На поле боя не слышно ни стонов, ни криков боли. Только иногда и совершенно неожиданно какой-то хрип и звуки учащенного дыхания. Вдох, который, может быть, сильнее смерти, а потом несколько угрожающих слов.

Человек размахивает ножницами налево и направо, пока его полностью не одолевает усталость, и он падает, совершенно выбившись из сил, на сухие виноградные ветки, беспомощно лежащие у его ног. Это тело, эта черная человеческая тень лежит лицом в землю и дышит. Дышит все труднее и труднее. Потом изнутри этого тела слышится громкий и бесконечный крик:

— Будьте прокляты… будьте прокляты…