стыда перед гостями, а старушка мать, которая не верила в бога с первых пятилеток, даже перекрестилась:

— Андрюшенька! Что с тобой? Гостей-то сколь пригласили!

— Ничего, обойдутся! Нечего их баловать шпротами да рулетами, — отвечал полковник. — Чайку попьют, горохового супца похлебают…

Зная крутой и упрямый нрав сына, мать умолкла, а Андрей Иванович высыпал на стол пачки концентрата и, заглядывая в список гостей, начал отсчитывать порции:

— Иван Булыга из Караганды — две пачки. Семен Марковин из Тамбова — две. Васе Орлову из Воронежа — полторы. Мальчевскому надо, пожалуй, прибавить. Он из Тюмени, любит пельмени, а пельменей-то нет. Тонечке, Верочке хватит и по одной. Им надо беречь талию. Вершинину, Путинцеву…

…Все упомянутые в списке приехали за несколько дней до первого января с тем расчетом, чтобы погостить у хлебосольного фронтовика и вернуться к новогоднему празднику домой. Встречал гостей Андрей Иванович, встречал в старой, облинялой гимнастерке «хб» образца сорок второго года. Был он сосредоточен и молчалив. На радостные восклицания друзей: «Сколько лет, сколько зим!» — отвечал, как пишут в фельетонах, сухим, войлочным языком:

— Да, да. Бегут. По заячьи скачут. Но не будем подсчитывать. Располагайтесь. Устраивайтесь. Ждите указаний.

Гости в недоумении пожимали плечами, растерянно посматривали друг на друга и без слов соглашались, что их бывший комроты нуждается в неотложной медицинской помощи. Посовещавшись на кухне, они надели на бывшего дивизионного врача Карпухина халат и обступили тесным кольцом Андрея Ивановича.

— Отставить! — гаркнул во весь голос хозяин квартиры. — Слушай мою команду. Перебежками. Справа по одному… На обед!

Гости ринулись в соседнюю комнату и… опешили. Посередине ее возвышался большой пень. На нем стояли солдатские котелки и кружки. Откуда-то полилась мелодия фронтовой песни: «Темная ночь, только пули свистят по степи…» И сейчас же песня оборвалась, послышался гул самолетов и пронзительно засвистели бомбы.

— Ложись! — крикнул Андрей Иванович. — В щели!

Гости попадали на пол и, взглянув на расплывшееся в улыбке лицо Андрея Ивановича, расхохотались. В комнату вбежал запорошенный землей бывший старшина Разувайко. За спиной у него болтался вещевой мешок. В руках — два термоса.

— Товарищ капитан! — вскинул руку к шапке старшина. — Обед доставлен в половинном размере.

— Как так в половинном? — встал Андрей Иванович.

— Пюре из гороха доставил, а за суп из сухой тюльки готов нести наказание. Виноват! Вылез було из траншеи, шоб показать вражине одну голу частыну: «Накось, мол, выкуси», а вин як секанэ по термосу, весь суп и вытек.

— Сутки домашнего ареста! — выпалил Андрей Иванович. — Чтоб не выкидывал трюки.

— Есть сутки домашнего ареста! Где прикажете отбывать, товарищ капитан? Хаты у меня-то нет. Фашисты спалили.

— Отбудешь после победы. В доме тещи, когда оженим, а сейчас раздать пюре, сухари и налить… в честь нашей победы под Сталинградом по стограммовке.

Зазвенели котелки, кружки… Все уселись вокруг пенька. Андрей Иванович поднял свою алюминиевую с надписью «Дойдем до Берлина».

— Дорогие друзья! Выпьем за тех, кто перенес вот эти сухари, бомбежки, пюре из гороха, кто выдюжил, отстоял и победил!

Дивврач обнял Андрея Ивановича как «исцелившегося» без помощи медицины и расцеловал за остроумную картинку фронта. Гости повеселели, заговорили. Пошли сплошные: «А помнишь Вася?», «А не забыл ли, Ваня?». Один вспоминал бой под Варшавой, другой — под Прагой или Берлином… Андрей Иванович, уже переодетый в форму полковника, прервал разговоры:

— А теперь, друзья мои, перенесемся из фронтового года в наш юбилейный, — и пригласил гостей пройти в соседнюю комнату, где на сверкающем блюде лежал заяц, приправленный укропом.

Улыбка Манечки

— Да что вы говорите! Вы не знаете рядового Жору Рябчика?!! Не может этого быть. Да о нем же в эти дни говорит вся наша рота. От солдат только и слышишь: «Вот так Жора! Ай да тихая Одесса!» Позавчера о нем часа два шла речь на комсомольском собрании. Трибуна не пустовала ни минуты. Всем хотелось сказать свое слово Жоре Рябчику. Ну, а если вы шли мимо нашего гаража, то наверняка видели стенную газету, специально посвященную Жоре. Не видели? Жаль… Придется мне рассказать вам о нем. Так слушайте.

Жора пришел в роту совсем недавно. Пришел он с полосатой, разрисованной попугаями сумкой на плече и с пышным чубом, который вился плющом из-под кожаной кепки. Едва ли не в первый же день Жора обратил на себя внимание всей, как он выражался, «призывной общественности». Главную роль при этом играла его манера разговора. Он то и дело вмешивался в беседы и говорил: «Леша, ша! Жора из Одессы говорить будет». Или: «Не забегай мне поперек телеги. Мы сами с волосами. Ими, между прочим, восторгалась вся Бессарабка, если не пол-Одессы».

Но вскоре кудри Жоры остались под креслом ротного парикмахера, и потрясенный одессит присмирел. Правда, ненадолго. Когда Жора сел за руль автомобиля (он при ДОСААФ кончил курсы шоферов), в казарме опять зазвенел знакомый говорок: «Леша, ша! Жора из Одессы поведет рассказ о девичьих улыбках в дальнем рейсе».

И начиналось.

С упоением перечислял Жора, сколько девушек ему улыбнулись, сколько помахали рукой, какие и где кричали вслед: «Приезжай, поженимся!», кто с обочины подморгнул, а кто и влюбленно вздохнул… Иногда одессит возвращался в гараж с букетами полевых и прочих цветов, и тогда, взметнув их над головой, с помпой объявлял: «Еще три рейса, и вся трасса будет усыпана анютиными глазками и резедой. От толп девчат оползни пойдут на косогорах, а села, боюсь, останутся без плетней».

…Как-то вместе с Жорой в одной кабине отправился в рейс я. Признаюсь, мне очень хотелось узнать, так ли все в самом деле, как он расписывал. И я узнал. О, это все словами не передать. Надо было видеть Жору Рябчика за рулем.

Когда машина шла по пустынной, безлюдной дороге, он сидел хмурый, молчаливый и даже злой. Но стоило впереди лишь мелькнуть девичьему банту или платочку, как Жора весь преображался и расцветал.

— Привет, цыпонька! — кричал он, улыбаясь. — Влюблен по уши. Оставь на дорожном знаке адресок.

В селах, где девчат встречалось больше, Жора-одессит и вовсе места себе не находил. Он то махал им рукой, то подмаргивал, то совсем высовывался до пояса и, оглядываясь назад, успевал на ходу расспрашивать, откуда они, как какую зовут… На мои предупреждения о возможности опасности Жора либо не обращал внимания, либо коротко бросал:

— Мы сами с волосами, ваших не займем.

Девичьи улыбки приводили моего водителя в восторг. Когда машина выкатывала из села, он откидывался на спинку сиденья и в который раз запевал один и тот же куплет перефразированной им песенки: