Часто перебираю фотоальбомы своего отца, в них карточки, которые отец присылал с фронта десятками, так – на память. У меня рука не поднимается их выкинуть. Это – история, история моей страны, моей семьи. На них чужие улицы, чужие кирхи, дома, с них на меня смотрят красивые лица, нарядные люди, они улыбаются, радуются, у них праздник. Многие фотографии подписаны незнакомыми мне немецкими, а может, румынскими или чешскими словами и именами, они мне ни о чем не говорят…

Одна фотография всегда вызывала у меня особый интерес: молодой красивый старший лейтенант в длиннополой дорогой полураспахнутой шинели, с яркими горящими погонами на плечах сидит на высоком уже полуоттаявшем апрельском стогу сена в обнимку с интересной румяной хохочущей девушкой, одетой тоже в какую-то форменную полукуртку-полушинель. Это – мой отец, как он был красив и элегантен. Оккупант! Но как же они обнимались и как были счастливы. Но как же они хохотали, как им было хорошо. И милая по своей нескладице надпись: «Нежнаму и любимому Алёши. Мирослава. Сморжовка. Дудень. 1946 г.».

* * *

Весна 1968-го, и я – не Алёша, и девушка, в мини-платьице из крепдешина, такая стройная, что я могу обхватить её за талию, как липку, сомкнув пальцы двух рук, и пахнет от неё цветущей липой, а вкус слюны её слаще липового мёда, и поэтому я зову её Липок. И в кинотеатрах – «Андрей Рублёв» Тарковского, и в магазинах – «московская колбаса» по четыре рубля, за сорок копеек можно попросить нарезать тонко-тонко и высасывать эти кусочки, сидя на скамеечке, болтая, целуясь, а строго в одиннадцать разбегаться по домам.

Мы были студентами, а наши одноклассники служили: кто в Германии, кто в Венгрии, кто в Болгарии, регулярно присылая нам фотографии красавиц в ярких купальниках. Мы наклеивали эти картинки на спортивные сумки и бензобаки «Явы-350». Правда, Женька Полещук, который учился в инязе на переводческом, и его отец был полковником и служил в ГДР, дарил нам дорогие открытки: моей Липок – красавицу Бриджит Бардо с надписью: «Липуська, ты помнишь Венецию!», а мне цветное фото «Битлз» с язвительным: «Папа договорился – они приедут к тебе на день рождения!»

У каждого в жизни был самым прекрасный счастливый период, и он связан не с колбасой, не с цветущими липами, не с беззаботностью. Этот период – молодость. Это когда в тебе столько адреналина и тестостерона, что они выбрызгивают через край. Слёз от радости не хватает! И всё плохое – впереди, и самое прекрасное ещё будет! И забывались и послевоенные безотцовщина и беспризорщина, с которыми пришлось вот-вот, только что столкнуться, и они ещё свежи. И «сорок восемь – половину просим», когда кто-то выходил во двор с куском хлеба, посыпанным сахарным песком. Всё это было тогда так близко, так рядом, но уже – как эхо. Потому что были и комсомольские слёты, и парады, и демонстрации, и праздник, который назывался Юность.

И вдруг, где-то далеко-далеко, – «пражская весна», «социализм с человеческим лицом»?

И – неожиданная открытка из далёкого, давно забытого, праздничная, с золотом, зайцами, елками. Открытка из Чехословакии:

«Дарагой Алеше! С Праздником Вас Христовым! Счастья Тебе в твой дом и всем твоим близким. Мирослава». И дальше адрес: тот же, Сморжовка.

Через двадцать лет.

* * *

Не знаю – что там решали и где? Понимали ли уже тогда – что произойдёт в августе? Но включили моего отца в туристскую группу на июнь месяц – ГДР, ЧССР. Зачем, почему, был ли в этом какой-то смысл?

Но «пражская весна» пришла нежданно-негаданно: немецких танков ещё не было, советские десантники ещё не срывали майорские погоны в пражских пивных с захмелевших чешских расхрабрившихся офицеров, но пятиконечные звёзды, внутри которых рисовались фашистские хакенкройцы, уже рисовались по ночам на улицах.

Экскурсии по Праге не получилось. Фотоаппараты отобрали. Что произошло с отцом дальше, он рассказал только мне и только через десять лет, когда мы сидели в парке при областной больнице Семашко, в которой ему должны были делать на следующий день операцию.

Полковник в штатском пришёл к моему отцу в гостинице.

– Никаких оперативных данных об этой Мирославе у нас нет. Семьи нет, детей нет, родителей нет. Работает на телецентре. Что ей от тебя надо – непонятно. Если бы она была завербована во время войны, мы бы знали. У тебя – два дня. А ещё капитан с погонами сидит в «уазике» перед гостиницей и никаких документов. Что получится – то и получится. Понял?

– Что-то с трудом, товарищ полковник, – промямлил отец.

– Думай! В лучшем случае: тебя ждёт работа в полпредстве, а в худшем… вспомнишь молодость. А если ничего не придумаешь по пути, можешь жить дальше так, как будет тебе легче. А придумаешь – зачем тебя сюда выдернули, нам всем будет легче. И думай, ты – не дурак. Иначе инструкций бы надавали.

Прага летом: липы в цвету, утки на Влтаве любовью занимаются. Дребезг трамваев, цокот подкованных лошадиных копыт, во всех пивных мужики сидят, о политике только и разговаривают.

А какая она сейчас, Мирослава? Замужем или нет? Ему за пятьдесят, ей – за тридцать? А зачем позвала? Вербовать?

– Капитан, тебя как по батюшке?

– Николаич.

– Николаич, как я понял – ты служил здесь, и тебя неплохо понимают. Хотя сегодня нас здесь никого не хотят понимать. Придумай, устрой сам всё как надо, я ведь не по этой части. Мирослава после войны работала по вывозу пленных еврейских учёных в США. Да ты же в курсе, наверное. Ну, иди, за меня не волнуйся – я буду сидеть здесь, ждать и пить пиво.

* * *

Николаич вернулся через час, молча сел за столик и заказал пива.

– Ну, и что?

– Мирослава ждёт тебя. Повыше запруды у Карлова моста есть озерко. Она будет там одна, кататься на лодочке.

Отец волновался: сколько за войну было этих вдов, молодок, немок, девок, просто вешались от сухоты, а эта – девочка с влюблёнными глазами, велосипедистка, горнолыжница. Смелая – евреев выдирала из газовых камер зубами, американскому полковнику пощёчину дала. Вот такая девочка.

Перед расставанием Мирослава вдруг сказала моему отцу: – Подари мне ребёночка. На память о себе.

* * *

Двадцать лет прошло, больше. Он пятидесятилетний мужик, стоял перед ней как несмышлёныш. Мирослава – красивая здоровенная баба, чувствуется, что влюблённая в него по уши до сих пор. Они стояли, раскачивая узенькую шлюпку. Обнимались, плакали и смеялись.

– У тебя кто есть?

– Есть. Жена и сын. А у тебя?

– Не-а. Служба. Алёша, я – однолюбка. Помнишь, о чём я тогда тебя просила?

– Ну, не мог же я вот так…Тебе шестнадцать было, а я боевой советский офицер.

– А теперь, если попрошу, сможешь? Ты уже не офицер, да и у меня года поджимают – последний срок. Хочу девочку родить, назову Тася, как звали ту, которой ты всё письма отсылал. Ох, сколько ты ей их написал!

«В Катовицах (Польша) – эшелон с французами, они едут домой через Одессу, сколько смеха, сколько веселья; француженки, накрашенные и красивые…»