Никто не верит, что сейчас, спустя двадцать лет, с ним можно будет справиться. Кроме того, известно, что и здоровье у Мясникова не фонтан – большие проблемы с сердцем – значит, о спецсредствах лучше забыть. Неровен час, не покаявшись, отдаст богу душу, Сталину это не понравится. В общем, вперед никто не лезет, и Берия начинает нервничать. С Мясниковым давно пора работать, клиент простаивает вторую неделю, от безделья лишь наглеет. Всякое утро на имя Берии и на имя Сталина от Мясникова идут издевательские требования за каждый день отсидки в Лефортово перечислять ему на сберкнижку суточные. В размере ста франков. То есть ровно столько, сколько положено в Париже советскому дипломату высшего ранга.

Похоже, до Сталина ни одно из посланий пока не дошло, но достаточно и того, что его, Берию, они доводят до бешенства. И вот, – рассказывала Галина Николаевна, – когда все попрятались в кусты, сидят, затаились, когда и сам Берия уже дрейфит, что с этим заданием вождя не справится, вдруг вызывается мой дурачок. Ни с кем не посоветовался, никому слова не сказал, и как Матросов на амбразуру. Телегин однажды мне сказал, – продолжает Галина Николаевна, – что дома про него говорили, что он человек восторженный и донельзя наивный, то есть мозгов, как у курицы, зато красотой, главное, силой Бог не обидел – настоящий атлет.

Муж, в романе он Легин, а меня кличут Лекой, – продолжает Электра, – когда понял, как я этой историей испугана, конечно, охолонул, стал утешать, что попы, сколько их через его руки ни прошло, твердо стояли на одном: человек слаб, именно Господь таким слабым его и создал, сломать можно любого. Это как замок – не суетись, подбери ключик и входи, чувствуй себя как дома.

Я ему: «Но ведь отец вернулся, и в церковном отделе у тебя наладилось».

Он: «Да, наладилось, и все равно, Галя, как вспомню, что завтра мне туда не идти, дрожу от радости. Вот ведь беличье колесо, а я из него выбрался».

Впрочем, это были пустые разговоры. Поезд ушел, отыгрывать назад было уже поздно. Да и я была дура. В тот же день стала думать, что, может, Легин и прав. Хорошие отношения с Берией для нас много чего значили. Если дело выгорит, можно будет успокоиться, завести ребеночка, словом, не бояться, снова жить как люди. Между тем начальство прямо стелилось. Что муж ни попросит – без очереди и полной мерой.

Как водится, Легин начал с архива, засел там, искал, что на этого Мясникова есть. Нашлось много. Охранка его еще с 1903 года из вида не выпускала. Уже тогда он считался крепким орешком. Пару раз с Мясниковым пытались найти общий язык, склоняли к сотрудничеству, но толку не было, и ему поставили черную метку.

Легин понимает, что первый просмотр мало что дает. По вечерам – отец и это перенес в свой роман – он обсуждает со мной всё, что накопал за день, так что я в курсе, знаю, и что Мясников – потомственный уральский пролетарий, предки, кажется, из раскольников (может, оттого и занимался в Орловском централе самобичеванием), и что с 1904 года он член РСДРП. Активный участник революции 1905 года, причем занимался не пропагандой – бомбист и экспроприатор. Тут похоже на Сталина – только в Закавказье море, солнце, фрукты и вино, как следствие – всем известная южная расслабленность. На Урале о ней и не слышали.

Мотовилиха, где Мясников работает в пушечном цеху, – рабочий поселок, потом целый город – домишки и бараки вокруг огромного снарядного завода. Тут для Российской армии делали и делают чуть ли не треть боеприпасов. Рабочих почти двадцать пять тысяч душ. Преобладают эсеры и меньшевики, но свои фракции есть и у большевиков, и у анархистов. Столько пролетариата – серьезная сила. Терять над Мотовилихой контроль правительству не резон. Потому, едва в 1905 году начинаются волнения, власть целыми сотнями перебрасывает сюда казаков, вдобавок, чуть кто высунется, сразу на шею столыпинский галстук. Виселицу застолбил себе и Мясников, но повезло, лапоть-прокурор доказать ничего не сумел, в итоге наш герой отделался каторгой, позже, после побегов – четыре года Орловского централа.

Впрочем, и это не сахар. Страшнее орловской каторжной тюрьмы на Руси ничего не было, а тут вдобавок одиночка. В камере с подъема до отбоя занимался самообразованием, читал всё, что было – и классику, и Библию, и философов. На свободу вышел уже при Временном правительстве. Для мотовилихинских рабочих не просто вождь – человек, за которым в огонь и в воду. В Гражданскую войну его рабочие дружины контролировали половину Урала. Все – и Дутов, и Колчак, и Пепеляев – обходили мясниковские отряды стороной, считали, что связываться опасно. Затем в Москве – член ЦК и один из активнейших участников Рабочей оппозиции. Когда понял, что проиграл, бежал в Персию.

Тут всё, как и в жизни, только в «Агамемноне» отец не обращает внимания ни на даты, ни на многие другие обстоятельства. Видно, что единственное, что его интересует, как он сам ее называл, – «выжимка событий». В Персии зиндан. Бежал из зиндана, среди русских, кажется, вообще первый, кто сумел. Потом Турция, здесь тоже тюрьма. Побег и из нее. В романе он уже через день после побега на конспиративной квартире в Стамбуле встречается с только что высланным из России Троцким. Но договориться друг с другом им не удается. Наконец – Франция. Дальше, – подвела итог Галина Николаевна, – я уже вам говорила.

Архив Легина, конечно, не обрадовал, впрочем, он понимал, что раз все дружно сделали шаг в сторону, основания у них были. Так что он бодрится, говорит Леке, что будет вести наступление по всем фронтам, что-нибудь да найдется, не может не найтись брешь, короче, он прорвется. В частности, спустя неделю, как по этому делу было открыто производство, Легин едет в Каргополь к бывшему заслуженному чекисту Шрейдеру.

Шрейдер в двадцать третьем году уже брал Мясникова, теперь же сам был зэк; слава богу, хоть не на общих работах. И не доходяга. Хотя срок немаленький – восемь лет и пять «по рогам», то есть поражения в правах. Едет, конечно, с гостинцами. В посылке сало, тушенка, сухофрукты и много хорошего трубочного табака. Шрейдер, если была возможность, курил трубку. В довесок к посылке, еще до того, как к нему в оперчасть привели Шрейдера, Легин с начальником лагеря договорился о двух неделях больнички для своего протеже. Знал, что у Шрейдера целый букет – подлечиться не помешает.

В общем, тон был взят правильный, оттого и разговор с самого начала получился дружеский. Но ничего хорошего Шрейдер ему о Мясникове не сказал. Когда они в двадцать третьем году пришли арестовать Мясникова – дело было в Москве, в его служебной квартире, положенной Мясникову как члену ЦК, – он, Шрейдер, чтобы не пугать раньше времени заслуженного интеллигентного человека, старого большевика, зашел в его кабинет один, а трех служивых, которые с ним были, отправил на кухню чай пить. Конечно, это была ошибка.

В кабинете большой стол, не письменный, а обеденный, за ним Мясников читает какие-то бумаги, Шрейдер, пододвинув стул, садится напротив и как бы в довесок к тем, что на столе, подсовывает Мясникову еще одну бумагу. Постановление об обыске, подписанное Дзержинским. Текста немного, неполных три строки, но Мясников читает их один раз, второй – и каждый раз скашивает глаза, сморит на подпись. Правда, не возмущается, не кричит, что сейчас станет звонить Ленину, не грозит ему, Шрейдеру, что тот, мол, не знает, на кого руку поднял: он, Мясников, завтра же, причем собственноручно, его расстреляет. То есть ведет себя достойно.