— Я ждал тебя, — сказал он устало, — судя по всему, ты была в школе. Я решил поговорить с тобой позже.

Мне захотелось сесть на кровать Мелиха, но я побоялась потерять силы, почувствовав его запах — аромат анисового ластика, который он всегда жевал, делая домашние задания, смешанный со слабой сладостью детского пота и едва уловимой терпкостью приближающегося отрочества. Я боялась не удержаться от желания лечь на его постель прямо в куртке и ботинках, зарыться лицом в подушку и никогда больше не вставать. Я села на маленький стульчик возле письменного стола, катая шарик из соломы и опилок в ладони.

— Где он? — вздохнула я и сама не узнала свой голос. — Куда ты его увел?

Он не ответил. Я резко встала и подошла к шкафу. Там не хватало всех его любимых вещей — темно-синего комбинезона, как у отца, свитера с цветочками, который он не осмеливался надевать в школу, боясь походить на девочку, хоть и любил его, и двух-трех других вещей. Не было даже плюшевого мишки, в которого он играл в раннем детстве, по общей договоренности мы убирали его в шкаф и доставали, только когда он болел. Мне ничего не оставалось, как закрыть дверцу шкафа.

— Ты не имел права этого делать! — закричала я. — Ты не имел права!

Я почувствовала, что он подошел ко мне, и развернулась, он остановился в нескольких шагах, зная, что если подойдет ближе, то я вцеплюсь ему ногтями в лицо.

— Он просто уехал на несколько дней, — сказал он. — И все. Я обещаю тебе. Я обещаю, он скоро вернется.

— Где он? У кого-то из одноклассников? У Валерии? Он в отеле?

Неожиданно я пожалела, что не подумала пойти туда сразу, обыскать каждую комнату, снять покрывало с каждой кровати, лечь на пол, чтобы поискать под каждой из них в пыли, я бы нашла там свидетельства многих жизней, побывавших в этих местах — в шкафах и ванных, в каждой комнате каждого этажа. Но Адем покачал головой и сказал, что его там нет, и не знаю почему, но я сразу поверила ему.

— Ты не имел никаких причин поступать так, — пробормотала я. — Да, вчера он был потрясен, но ты не дал ему времени, ты не дал времени, чтобы он…

— Лена, — перебил он, — Лена, Лена, — повторил он, пока я не замолчала наконец и не послушала его, и, может быть, я уже знала, что он мне скажет, у меня просто не было сил услышать это. — Мелих сам захотел уйти. Это он попросил увезти его.

— Ты лжешь, — сказала я.

Но я уже знала, что это правда, я подумала о еще свежих ссадинах от браслета на своей руке, об угрозах матери девочки и поняла, что мой малыш почувствовал приближающуюся бурю, как соловей, который пел перед наступлением грозы, он поспешил спрятаться в укрытие, прикрыв голову руками, прежде чем на нее упадут первые тяжелые, как булыжники, капли, и могла ли я обижаться на него за это?

— Отведи меня к нему, — произнесла я дрожащим голосом. — Я не прошу привести его сюда, если он не хочет. Просто отведи меня увидеть его. Я не трону его, я обещаю. Я даже не буду говорить с ним. Я просто хочу его видеть.

Я смотрела на него, и он видел мое поражение. Он видел, насколько я обезоружена, совсем беспомощна, потому что он преодолел те несколько шагов, разделявших нас, и обнял меня. И, если бы жизнь была простой, я должна была бы сказать, улыбаясь: «Как ты вырос, посмотри, теперь моя голова едва доходит тебе до подбородка, я помню то время, когда ты сидел у меня на коленях, и то, когда все было наоборот». Прижав лицо к его груди, я только повторила со вздохом:

— Я просто хочу его видеть.

— Завтра, — прошептал он. — Дай ему немного времени. Дай и себе немного времени.

— Обещай мне, что это будет завтра.

— Обещаю.

Я закрыла глаза. Еще немного я постояла, прижавшись к нему, затем высвободилась. Когда я снова повернулась к пустому столу, то заметила на полу листок бумаги, и неожиданно мне в голову пришла безумная мысль, что мой сын оставил мне записку, я подбежала и схватила его, но это был всего лишь рисунок, который Кармин нарисовал ему накануне вечером, — изображение зеленой мышки. Я долго смотрела на нее и уже не могла сказать, на что было похоже настоящее животное, теперь мне казалось, что мышка всегда была такой.

— Мне рассказали о мальчике, живущем в парке, — бросил Адем за моей спиной. — Эти люди пришли в отель и много наговорили мне о нем.

— Никто ничего не знает, — прошептала я, не поворачиваясь.

— Мне сказали, что он ворует и принимает наркотики, а может, и еще что похуже, — продолжал он, словно не слыша меня. — Но ведь он совсем мальчик, Лена. Ему нечего делать на улице. Он нуждается в чистой постели, в крыше над головой и четырех стенах. Ему нужно ходить в школу и общаться со своими сверстниками.

— Там, где он сейчас, ему намного лучше, — вздохнула я.

Адем нетерпеливо махнул рукой.

— Есть специальные места для таких мальчишек, как он, там ими занимаются специальные люди…

— У него никого нет, кроме меня, — прошептала я, и мне так сильно защипало глаза, что я закрыла их.

Адем медленно приблизился ко мне, взял рисунок из моих рук и положил на стол, на этот раз на место. Потом обхватил меня руками и на ухо, совсем тихо, так, что я едва услышала, произнес:

— Нет, Лена, нет. У него есть только он сам.

Мгновение я оставалась неподвижна, сильно сжимая веки, пока его слова падали в меня, как камни. «А я, что еще есть у меня?» — подумала я. И вдруг я поняла, что я больше ни минуты не могу находиться в этой пустой комнате. Я мягко высвободилась из его рук и направилась к двери.

— Эти люди, которые приходили в отель, — продолжал он позади меня, — они ищут его. Они повесили объявление на доске. Они спрашивали, не знаю ли я, где его найти.

Я резко повернулась и с ужасом посмотрела на него, я не могла поверить, что он сделал это, не могла поверить, что он мог пойти на такое.

— И ты им сказал? — выдохнула я. — Ты им что-нибудь сказал?

Он вздохнул и теперь сам сел на маленький стульчик Мелиха, он был таким большим, что стульчик, казалось, готов был сломаться под его весом, — великан, взгромоздившийся на стул лилипута.

— Нет, — ответил он устало. — Конечно, нет. Я сказал, что никогда не слышал о нем.

— Спасибо, — прошептала я.

Не глядя на меня, он кивнул. Открыв ящик стола, он рассеянно перебирал сломанные ручки, огрызки карандашей, которыми Мелих когда-то рисовал или писал и которые не решался выбросить, так же усердно храня их, как его отец хранил свою старую одежду.

— Я солгал, — продолжил он. — Я солгал ради тебя, но так не может продолжаться всегда, Лена. Скажи мне, что ты понимаешь это.

Я не ответила, только тихо повторив «спасибо», да и что еще я могла сказать, и медленно попятилась к двери. Когда я уже переступала через порог, он спросил:

— Куда ты идешь?