Ее дожидались. Приятель был не один, с подружкой. Тоже из этой компании. Чай, торт, треп ни о чем, ее робкие вопросы о Косте как-то зажевывались, и над столом висела общая неловкость. Потом приятель вышел куда-то, и подружка зашептала, быстро, сбиваясь и отводя глаза, что Костя опять с Мариной, уже больше месяца, что Марина беременна, что там будет свадьба и вроде заявление подано, что...

Инна тогда не дослушала. Встала, вышла из квартиры. Тихо щелкнул замок. Спустилась, толкнула забухшую дверь подъезда, глотнула воздуху.

На улице накрапывал невесть откуда взявшийся дождь. Так и надо, ведь осень. Долго и медленно бродила по чужим московским улицам, дождалась сумерек. В окнах стали зажигаться огни. Обратной дороги домой она не запомнила.

Ее жизнь продолжала течь в выбранной колее. Занятия, службы, работа дома. Потом нашлась подработка – вышивать шелковый покров к алтарю. Руки постоянно были заняты, а голова... Нет, она не была свободной, там все время стучались какие-то мысли, и книжки читались, и что-то продумывалось вновь. Но – не о том. Как-то само собой понималось, что там – все, и думать о том нельзя, грех, и, не думая об этом – а очень хотелось, хоть вспомнить, хоть помечтать – но, не думая, она внутренне растет над собой и во времени. И только вечером-вечером, когда свалишься в постель почти без чувств от усталости, где-то на грани сна пролетало... Но это, говорила Инна себе, уже и не я – тихий ангел. Костя...

Чай в кружке кончился, но толстый фаянс еще держал живое тепло, хоть и остывал уже потихоньку. Инна неохотно отставила кружку, поднялась, тряхнула головой, отгоняя непрошеные мысли. Некогда рассиживаться, на вечер еще дел выше головы. Прошла в комнатку – крошечная, размером чуть больше дивана, кроме которого помещались еще только небольшой столик и над ним полка для книг. Тут она спит зимой. Летом, когда насовсем приезжают на дачу хозяева дома – большая семья, дети, внуки, все шумные, веселые и беззаботные, она перебирается на второй этаж, там комната побольше, мансарда со скошенным потолком и окном во всю стену. Летом она старается приходить пореже, чтобы не путаться под ногами, остается ночевать на свободной койке в общежитии при монастыре. Хозяева симпатичные, и не обижают, и за стол всегда пригласят, но у них своя семья, своя жизнь. Летом она тут чужая. Ждет не дождется коротких каникул, когда можно уехать к маме, в жаркий белый городок, в гости к детству.

У мамы хорошо, только тоже все стало не своим, словно пытаешься через годы натянуть старое платьице, из которого давно выросла. Она почти не рассказывала маме про свою жизнь, про Костю – тем более, отделывалась общими словами. Наверное, мама о чем-то догадывалась, но не расспрашивала, только вздыхала. Так и пролетели каникулы. И возвращение в монастырь оказалось таким естественным, почти необходимым. Осень, новая работа, новая зима.

Зимой дом весь ее. Хотя ей много не надо, спальня да кухонька. В другую, большую, комнату она и не заходит почти. Иногда хозяева приезжают на выходных покататься на лыжах, ночуют там.

Инна развернула на столике книги, тетради. Жития святых. Читаешь – грустно. Хотя светло. Все чисто, вот и ей бы так. А не выходит, все тянет куда-то, все мысли темные плещутся. То ли дело святая Варвара...

Наконец закончила с книгами. Глянула на часы – полдевятого. Есть еще время поработать. Вытащила из-под стола большую коробку со швейной машинкой. Хорошая машинка, новый немецкий Зингер. Даже вышивать умеет. Дорогущая! Ее Инна купила год назад, как раз на деньги с первого заработка – вышитого покрова. Зато теперь можно и работы брать больше, и на машинке вышивать – не руками.

Поставила машинку на кухонном столе, развернула заказ, прикинула – что было намечено сделать сегодня, сколько до срока останется. Атлас белый, скользкий, шуршит. Ни дать, ни взять – свадебное платье. Свадебное... Только жених у нее теперь – не тот. А это все так, суета.

Машинка строчит ровно-ровно, только успевай поворачивать. Петли, звезды, лепестки. Золотые оторочки-каемочки. Вот на сегодня и закончено. Завтрашний урок начать? Или успеется. Пожалуй, успеется, там уж и осталось немного. Время к одиннадцати, можно и спать лечь, на службу рано вставать, так хоть выспаться...

Сложила шитье, спрятала под стол машинку, разобрала постель. Надела длинную, до пят, ночную рубашку. Вдруг, словно вспомнив что-то, метнулась к столу, вытащила из ящика краски, подставку с кистями. Вихрем вылетела из комнаты, взбежала наверх, в свою летнюю мансарду. Там, в темноте, в углу, не глядя нашарила матерчатый сверток, прижала к груди. Поеживаясь от холода, по лестнице, вниз, вниз, в тепло.

Все еще ежась, накинула поверх рубашки душегрейку, осторожно развернула сверток на столе. Из холстинки появился на свет, словно прижмуриваясь, волшебный фонарь.

Голубой-синий, сверху – крышечка, словно круглая шапочка с кольцом, по бокам расписной. Дивные цветы, чудо-птицы, звери с человечьими лицами. Летучий корабль отправился в путь, солнце с луной улыбаются ему на дорогу, звезды блестят.

Инна больше всего любила – миниатюры. И не пейзажи, не цветы – сказки. Они получались у нее чуть-чуть грустными, но живыми. Нарисует, и сказка будто сама сочинится, было бы кому записать. Она и диплом в училище такой делала, и мастера ее хвалили. Тут, в Монастыре, конечно, не до сказок, она уже и не рисовала их почти, только вот этот фонарь... Уже совсем немного осталось доделать, а что с ним потом?

Инна выбрала на подставке тоненькую беличью кисточку, окунула слегка в киноварь, потом в позолоту. На свободном участке медленно стал появляться сказочный лохматый лев с печальной улыбкой, с загнутым хвостом. Говорящая птица...

«Лети, мой чудесный корабь, унеси меня за тридевять земель, пусть мне поет Птица-Сирин...»

Далеко заполночь поставила она кисточки, и, так и не убрав ни красок, ни фонаря, почти не глядя, добралась до постели, погасила свет и провалилась в сон.

Дни проходили за днями, мало чем различаясь. Учеба, службы, работа... Волшебный фонарь был почти закончен, а конца зиме даже не намечалось. Все так же рано наступали сумерки, все так же замерзали ноги в волглом снегу.

Но как-то вечером, вернувшись затемно с вечерней службы, она обнаружила Костю, сидящего на корточках перед ее калиткой. Увидев его, даже не удивилась – только потом, в душе, удивилась этому своему неудивлению.

Зашли вместе в дом, ели постный ужин, пили пустой чай. У нее даже хлеба не оказалось, но Костя будто не замечал ничего, сидел над полной чашкой, забывая пить, и говорил, говорил... Про стихи, и про то, что не пишется, что дома его никто не понимает, что ребенок орет, что Марина – жадная дура, что жизнь пропадает впустую, все холодно и мрачно, но он сам виноват, он должен искупить и искупит, жаль только таланта...

– Эх, Инка-Инка, Елка-елка, плохо как все... И с тобой я тоже...

Инна молчала, кивала. Что тут сказать? Но ему и не нужны были ее слова, хватало своих. Потом Костя резко вскочил, так не допив чая, не прощаясь, схватил куртку, быстро, больно, поцеловал Инну в лоб и выбежал в темноту.