– Завещание! – крикнул Кибитцер полным драматизма голосом. – Я, доктор Хахмед бен Кибитцер, настоящим завещаю…

– Одну минуту, – вырвалось у меня. – Так ты вскрываешь свое завещание?

– А ты как думал? – спросил Кибитцер насмешливо. – Или ты видишь здесь еще кого-нибудь в том возрасте, когда пишут завещание?

– Но ты ведь еще не умер! – запротестовал я.

– А ты можешь подождать? Терпение, сын мой, – все будет как надо!

Я замолчал. Хотя я вполне одобряю черный юмор, сейчас меня это вовсе не забавляло. Старый эйдеит, похоже, уже распрощался с большей частью своего рассудка. Естественно, если клетки обретают состояние покоя, то и мозг наверняка не является исключением, возможно даже, что клетки мозга первыми покидают тонущий корабль разума. Вскрытие завещания до смерти! Куда я попал?

– …настоящим завещаю, – воскликнул Кибитцер торжественно, – все мое антикварное имущество, включая магазин и подвальные помещения, ужаске Инацее Анацаци, в том числе все первые издания произведений профессора доктора Абдула Соловеймара и соответствующую вторичную литературу, а также аналогичные, с точки зрения предмета и темы, произведения.

Я посмотрел на Инацею, из глаза которой вытекла слезинка. Очевидно, она была подготовлена к этому странному событию и без сопротивления приняла его. От нее нечего было ждать поддержки. Еще пару минут назад я считал все это умеренным старческим слабоумием, но сейчас это приобрело пугающий характер.

– Мои финансовые средства, которые хранятся на сберегательной книжке Банка антикваров в Книгороде с процентной ставкой 5,5 %, я также завещаю Инацее. Эта сумма должна быть достаточной для покрытия ее расходов на «Молот ужасок» и для новых инвестиций в области операций с антиквариатом.

Ужаска громко всхлипнула, и мне захотелось больше всего раствориться в воздухе, если бы это могло избавить меня от происходящего.

– Все результаты моих исследований в области соловеймаристики, которые хранятся в подвале моего магазина, я завещаю Книгородскому Университету, в том числе различные диссертации по ста сорока семи темам, все мои рабочие дневники, таблицу логарифмов с дополнениями Кибитцера, свыше четырех тысяч пробирок с содержимым и все принадлежности Соловеймара, которые я собирал в течение всей моей жизни, включая две оригинальные ресницы Соловеймара в янтаре с сертификатом соответствия. Все научные инструменты соловеймаристики переходят из моей собственности также во владение Университета. Соответствующие инструкции по применению находятся в моих дневниках.

Несколько летающих светлячков устремилось вниз и, врезавшись в конторку Кибитцера, замертво упало возле свечей. И я им позавидовал, так как счастливые насекомые уже это пережили, в то время как я вопреки своей воле вынужден был присутствовать на этой церемонии.

– Я завещаю Хильдегунсту Мифорезу все мои письма, которые я написал ему в течение последних ста лет, но не отправил их, – прочитал Кибитцер и так поразил меня этим, что даже звонкая пощечина не произвела бы такого эффекта.

Что? Письма? Мне? Я не ослышался? Что это за письма?

Кибитцер острыми ногтями стянул с высокой стопки, возвышавшейся рядом с конторкой, темную салфетку, и моему взору открылась связка подшитых многочисленных и отчасти сильно пожелтевших писем. Их было несколько сотен.

– Сначала я писал эти письма в надежде, что наша идиотская ссора в один прекрасный день закончится миром. Когда стало ясно, что в моей жизни это, вероятно, никогда не случится, мое занятие превратилось в приятную привычку, от которой я уже не хотел отказываться, вплоть до вчерашнего дня. Даже если Хильдегунста эти письма не заинтересуют, они все равно являются его законной собственностью, так как они все адресованы ему.

У меня навернулись на глаза слезы. Значит, все эти годы он постоянно писал мне. Но при этом ему не хватало мужества посылать мне эти письма, потому что я, как упрямый осел, не давал о себе знать.

– Кроме этого, я завещаю Хильдегунсту шедевр Вертикальной картографии лабиринта, который великий Канифолий Дождесвет начертил лично от руки. Я делаю это с искренней надеждой, что Хильдегунст никогда не применит эту карту в практических целях. – Кибитцер зашелся сухим кашлем, и я воспользовался возможностью, чтобы быстро вытереть рукавом слезы.

– Далее, согласно моему распоряжению, Инацея Анацаци получает от меня все полномочия по организации моего погребения и по управлению моим наследством. Настоящим я хотел бы выразить надежду на то, что она при этом не будет подвергнута какому-либо произволу со стороны властей, который в Книгороде, к сожалению, все еще является привычным делом по отношению к ужаскам. Кроме этого, мое тело должно быть кремировано, и на похоронах не должен присутствовать никто, кроме самой Инацеи. Я хотел бы быть захороненным на книгородском кладбище для антикваров. Подпись: Хахмед бен Кибитцер.

Кибитцер свернул документ.

– Так, – сказал он. – Это все.

Бессмертная мелодия Гольдвайна стихла в моей голове.

– Что здесь, собственно, происходит? – возмутился я наконец. – Может быть, ты болен, но ведь не мертв! Почему же ты уже сейчас распределяешь свое имущество? Или ты не в своем уме? Ты меня пугаешь, Хахмед!

Кибитцер лишь усмехнулся и поплелся к большой стопке книг, которые были уложены в форме плоского стола. При более тщательном рассмотрении я увидел, что это были не напечатанные книги, а кожаные черновики, которые используют для записей или для бухгалтерии.

– Это рукописные чертежи профессора доктора Абдула Соловеймара, – заявил он гордо. – Я не могу представить себе более достойного смертного одра.

Я всем сердцем желал, чтобы Кибитцер прекратил свои низкопробные шутки с запахом смерти, потому что постепенно меня это начинало сильно удручать. Но старик продолжил свое мрачное безжалостное представление. Он вскарабкался на книжный стол и растянулся на нем.

– Ах, – сказал он. – Не скажешь, что здесь уютно, но речь не об этом. А ты знаешь, Хильдегунст, какое у меня самое любимое место в твоих книгах?

– Нет, – ответил я. – Неужели есть такое место, которое тебе нравится?

Кибитцер тихо засмеялся.

– Ты все еще обижаешься на меня, не так ли? Но ты прав! Ничто не задевает меня так, как критика близкого друга. Мне следовало бы тогда высказаться более дипломатично. Мои слова были довольно чувствительны для тебя.

– Ладно, – ответил я. – Давай, наконец, похороним эту тему. Э-э-э… я имею в виду: оставим. Или правильнее сказать: забудем. – Я никак не мог четко выразить свою мысль. Мне, видимо, до сих пор не удалось преодолеть сильное похмелье. И эта смертельная тематика все время присутствовала в моей лексике.

– Так что ты делаешь на столе? – спросил я испуганно. – Ты устал?