– Слава богу! – Тетя Шура быстро перекрестилась. – Зосимович хороший доктор, это вам всякий скажет. И Лидочка большая умница.

– Она тоже врач? – спросила Соня.

– Медсестра. Из города. Месяц назад ее у немцев отбили. Спасала она подпольщиков. Спасала, ну и попалась. Говорят, пытали ее, мучили. Но кто о таком станет расспрашивать? – Тетя Шура смахнула слезу. – А подпольщики отбили ее уже, когда Лидочку на расстрел вели. Полуживую отбили и товарищам из партизанского отряда передали. Две недели она в себя приходила. Тут же не было до Зосимовича врачей. Травками отпаивали, ну и так… народным всяким. А потом уже она сама, говорят, взялась лечить и раны бинтовать. Полезная оказалась для отряда девочка. Зосимович ее сразу заприметил и при себе теперь держит в качестве помощницы. – Она вдруг замолчала, спросила приглушенным шепотом: – А раны-то хоть не слишком тяжелые у Грини нашего?

Митяю захотелось крикнуть, что раны смертельные, но в этот самый момент Сонины пальцы сжались чуть сильнее. Она словно чувствовала, когда нужно натянуть удила, а когда отпустить. Сначала впилась ногтями в его кожу, больно, почти до крови, а потом погладила ласково-ласково. И Митяя отпустило…

– Я пойду, – сказал он, отставляя миску с недоеденной картошкой. – Мне нужно быть там.

Никто не стал его останавливать и следом тоже никто не пошел. Это хорошо. Человеку, даже такому бедовому, как Митька Куликов, иногда нужно побыть одному.

Этот пациент был не жилец. Лиде хватило одного единственного взгляда на бесчисленные раны от пуль, чтобы сделать такой вывод. Но Зосимович собирался оперировать, и она была готова помогать ему во всем.

В комнате с ними остался только дед Синицин, который скинул тулуп, валенки и водрузился с лампой в руках на табурет рядом с импровизированным операционным столом.

Пока Лида доставала из печи чугуны с кипятком, стелила простыни и раскладывала инструменты, Зосимович командовал:

– Левее! Не настолько левее! Чуть правее и выше! Вот так и держите! Сколько сможете так выстоять, любезный?

– Сколько надо, столько и выстою. Да вы не волнуйтесь, доктор, кровищи я не боюсь. Я на своем веку всякого навидался, в обмороки падать не стану.

– Лидия Сергеевна, вы готовы? – бросил Зосимович через плечо. Голос его звучал сухо и сосредоточенно.

– Готова! – Лида повязала ему марлевую повязку, ловким движением поправила сползшие на кончик носа очки. Плеснула самогона на раскрытые «лодочкой» ладони. Зосимович благодарно кивнул, сказал, приглушенным маской голосом:

– Шансы минимальные. Объем поражений вы видите сами, но мы не можем стоят в стороне. Будем надеяться, что сердце не задето. – Он глянул на Лиду поверх очков. – Но это очень эфемерная надежда. Пациент тяжелый и странный.

Лида и сама все видела: смертельно тяжелый, странный до невероятности.

– Эфира у нас немного. – Зосимович взял в руку скальпель. – Держите наготове, Лидия Сергеевна. – Эх, мне бы сюда мою амбулаторию… Не раскачивайте лампу, любезный. И осторожно с огнем, умоляю вас! Эфир – горючее средство.

Дед Синицин что-то буркнул себе под нос, лампу ухватил двумя руками.

– И приготовьте новокаин.

Лида протянула ему наполненный шприц.

– Ну, с богом, – сказал Зосимович. – Только на него одного у нас сейчас надежда.

Лида была комсомолкой и в бога не верила. Даже когда ее вели на расстрел, не просила у мифического бога ничего для себя, а сейчас вот попросила. Да, он тяжелый! Да, его сердце бьется странно! Но он продержался почти сутки, не истек кровью, не случилось тампонады сердечной сумки и фатального внутреннего кровотечения. И, если судить по состоянии раневых отверстий, заражения тоже не случилось. А что это, как не доказательство существования чуда?! Или, если хотите, бога. Лида знала одну единственную молитву, еще в детстве услышала ее от бабушки, услышала, запомнила, а теперь вот мысленно повторила слово в слово. И пока шла операция, она мысленно читала эту единственную в ее атеистическом арсенале молитву, словно кто-то поставил пластинку в ее голове. Это был фон, ласковый и успокаивающий, никоим образом не отвлекающий от главного дела.

Время остановилось и для нее, и для Зосимовича. Лида очень надеялась, что остановилось оно и для этого ни живого, ни мертвого незнакомца. В безвременье ему было проще бороться, в безвременье хотя бы не было боли. Боль придет позже, если они его спасут. А пока лучше так – ни живым, ни мертвым.

– Невероятно… удивительно… – Короткие команды Зосимовича нарушали вот эти возгласы. Он поглядывал на Лиду поверх запотевающих очков, словно призывая ее в свидетели. И она молча кивала в ответ.

Да, невероятно. Да, удивительно. Этот человек жил, несмотря ни на что. Вопреки здравому смыслу. Однажды он даже открыл глаза. Сине-серые, как грозовое небо глаза.

– Эфир, – скомандовал Зосимович, и Лида торопливо плеснула на кусок тряпицы из темного флакона.

– Спи, миленький, – сказала шепотом и прижала тряпицу к бледному, бескровному лицу.

Он не сразу закрыл глаза, он смотрел на нее внимательно и изучающе, словно пытался что-то про нее понять. Удивительный человек. Невероятный.

– Ну спи же, – почти взмолилась она. – Засыпай.

И он уснул, а Лиде вдруг подумалось, если эти сине-серые глаза больше не откроются, жизнь ее никогда не станет прежней, что-то уйдет из нее неминуемо…

– Все. Всем спасибо! – В чувства ее привел лязг инструментов о дно железного лотка и смертельно уставший голос Зосимовича. – Невероятную работу мы с вами проделали, Лидия Сергеевна! В мирное бы время впору писать научную статью по мотивам этого медицинского феномена!

– Он выживет? – спросила Лида. Никогда себе не позволяла таких непрофессиональных вопросов, а тут не удержалась. Наверное, из-за шума в ушах, разболевшейся поясницы и навалившейся враз усталости. – С ним все будет хорошо?

– С таким-то ангелом хранителем? – Ей показалось, или Зосимович ей подмигнул. – Пусть только попробует не выжить. А вы, любезный, слезайте уже с табурета. Титанический труд – выстоять вот так неподвижно три часа! Благодарю!

Три часа?!

Пока дед Синицын с кряхтением спускался на землю, она глянула в окно. Рассвет еще был далеко, но его приближение уже читалось в розовых отсветах на самом краю горизонта.

– Лидия Сергеевна, обработайте швы. – Зосимович отошел от стола, с облегчением стянул с лица повязку. – Присмотрите за ним, голубушка, а я выйду на воздух. Курить хочу – сил нет. Любезный, не поделитесь папиросой?

– Поделюсь! Чего ж не поделиться? Только самосад у меня ядреный, может, вы, доктор, такой и курить не станете.

– Я любой стану! Не переживайте, любезный. Я вас уже поблагодарил за работу?

– Поблагодарили.