«Да она обыкновенная шлюха. Она готова лечь под любого мужика, просто мужика не находилось. Вообще никакого. Был один, Рассел, но тот отказался от нее. Потому что разве можно сравнивать Рассела с ней? Ей подходит только этот, и когда он появился, жалкий, ничтожный, ничего, кроме жалости, не вызывающий, она тут же легла под него».

А потом появилась еще одна простая мысль:

«Да она такая же ничтожная и жалкая, как он сам. Они вообще два сапога пара. И теперь нашли друг друга. А я, Элизабет, осталась одна, совершенно одна, никому не нужная. Вообще никому».

От этой обидной мысли слезы еще обильнее покатились из глаз, она не успевала смахивать их совершенно промокшей ладонью, и дрожь, немного утихнув, уступила место бессильному сну, в который Элизабет тихо, незаметно погрузилась.

Сон был поверхностным, он незаметно подменил реальность – комнату, ночь, ее саму, ее мать, почему-то Рассела, почему-то Во-Во. Сон не просто снился, а реально происходил с ней, она чувствовала все, что было в нем, – чутко, остро, как даже наяву никогда не чувствовала.

Все та же комната в коттедже, глубокая, с расплывчатыми, зыбкими тенями. Потом появилось лицо, черты его никак не хотели фиксироваться, они наплывали друг на друга, то отступая, то приближаясь, и только когда приближались, становясь более отчетливыми, напоминали Динино лицо. Но лицо отъезжало, искажаясь, в нем появлялось нечто чужое, и тогда Элизабет напрягалась всем телом, плотнее сжимая глаза – до рези, до боли, но все равно не могла его узнать.

«А что, если это я сама?» – возникла невероятная мысль.

Возможно, разобраться было трудно из-за колыхания, оно почему-то перешло и на Элизабет, ее тело колыхалось вместе с воздухом, комнатой, тенями, ее заполняющими. Колыхание проникало внутрь, плавное, ритмичное, оно растекалось, кружило и неожиданно сбивало сердце вниз, как будто сама Элизабет проваливалась в бездонную воздушную яму и безудержно скользила вглубь, даже не пытаясь ухватиться, остановиться. А оторвавшееся сердце остро, до смешного неправдоподобно плескало горячим жидким раствором, легким и тягучим, обволакивающим, затормаживающим движения.

Тут вдруг оказалась, что бездна, в которую Элизабет падает, совсем не бесконечна, и вот сейчас она врежется в жесткий, колкий край. Она пробовала пошевелиться, чтобы избежать удара, увернуться, но оцепенение сковало ее, напряженное тело застыло, окаменело и не отзывалось.

Но когда столкновение стало неизбежным, когда оно должно было выбить из нее дыхание и жизнь, резкая, живая струя взвила ее вверх, и телом завладела легкость, воздушная, небесная, и Элизабет, расправив руки, полетела сначала вверх, а потом над землей, освобождаясь от собственного веса, от ненужного больше притяжения.

Она летела и боялась упасть с такой невероятной высоты и знала, что никогда не упадет, что умение летать у нее врожденное. Ей было чудесно парить, чувствуя себя совершенно свободной, ей казалось, она в первый раз поняла слово «счастье» не умом, а своим легчайшим, освободившимся телом.

…С этого дня, вернее, с ночи, отношения между Элизабет и Диной резко изменились. Даже не потому, что Элизабет обиделась на мать, разочаровалась в ней. Совсем нет. Просто какой-то механизм, прилежно вращавший шестеренки внутри Элизабет и вызывавший ее преклонение перед матерью, желание подчиняться, уверенность, что Дина умнее и сильнее ее, этот механизм вдруг в одночасье сменил режим, перешел на иную ось, на другой диапазон вращения. И теперь стало на удивление понятно, что ничем мать не умнее и не сильнее ее. Наоборот, она слабая, уязвимая женщина, которая просто скрывала свою уязвимость все эти годы.

А еще она не разбирается в жизни, иначе не связалась бы с этим ничтожеством, не повелась бы на его пустые байки. Ну да, она слабая и нелепая и ничего не понимает, достаточно вспомнить ее лицо – каким пустым и беззащитным оно было, когда «этот» сзади старался над ней.

Но теперь все будет наоборот, поняла Элизабет, она больше не нуждается ни в помощи, ни в заботе. Да и разбирается в жизни лучше матери. Она бы не отпустила Рассела, ее бы он не бросил, да и «этого» она могла, если бы захотела, легко увести. Нет никакого сомнения, что могла бы, достаточно вспомнить, как он смотрел на нее длинным, процеживающим и в то же время жалким, молящим взглядом. Но ей, Элизабет, он не нужен совершенно никогда… А вот мать легко поддалась и согласилась… Да потому что она слабая и ничего не понимает.

Конечно же Дина заметила перемену в дочери – раздраженный голос, резкий тон, дерзость. Теперь Элизабет редко оставалась дома, будто тяготилась им, тяготилась общением с матерью; она пользовалась любой возможностью уйти, и возвращаясь поздно, иногда даже пропуская обед, не утруждала себя объяснениями, отделываясь лишь общими ничего не значащими отговорками.

С «этим» Элизабет полностью прекратила общение, только кивала ему, когда встречала в доме. Он, правда, попытался пару раз вызвать ее на откровенный разговор, узнать, что же произошло с ней, ведь он привязан к ней, любит. «Как дочь», – сказал он однажды, отводя глаза, но так неестественно, что Элизабет фыркнула в ответ и рассмеялась ему в лицо:

– Родите себе дочь и любите ее. Мама еще не старая, вполне может вам родить. А меня как дочь любить не надо, у меня был собственный отец. Я другого не ищу, – отрезала она и повернулась и вышла из гостиной, где они случайно столкнулись.

Она специально ему так ответила, специально дала понять, что все знает, пусть они смутятся, пусть матери будет стыдно. К тому же ее раздражало лицемерие, постоянный обман, когда в ее присутствии они вели себя, как будто между ними ничего не происходит, как будто он по-прежнему наемный работник, а она хозяйка. «Хотя кто хозяин, а кто работница, мы знаем», – думала про себя Элизабет и улыбалась.

Конечно же «этот» все рассказал Дине, и та два дня, пытаясь перебороть неловкость и избегая смотреть дочери в глаза, искала возможность поговорить с ней. Все же она улучила момент, когда Элизабет на кухне мастерила себе нехитрый сэндвич, намазывая на хлебный тост жирный слой орехового масла, сверху покрывая его клубничным джемом, что означало, что она уходит из дома и к обеду не вернется. Дина села на стул и, глядя на профиль Элизабет, каждый раз до оторопи удивляясь, как дочь все же похожа на нее, проговорила, пытаясь найти правильный тон, скрыть подступающее волнение:

– Лизи, я хочу поговорить с тобой. – Дина выдержала паузу, ожидая реакции дочери. Та лишь пожала плечами. – Ты уже, верно, знаешь, что у нас с мистером Влэдом… – она запиналась, подбирая правильные слова, складывая их в правильную фразу, но у нее не получалось все равно, – что у нас с Влэдом отношения…

Элизабет снова пожала плечами, отошла к холодильнику, открыла его, достала галлон молока, повернулась к матери спиной, как будто та и не с ней говорила.

– Давно было пора, – проговорила она, но Дина не расслышала, слова погрузились и утонули в камере холодильника.

– Что-что? – переспросила Дина.

– Давно было пора, – повернулась Элизабет к матери, и та вздрогнула – она никогда прежде не видела у дочери такого холодного, безразличного, лишенного эмоций лица. И от этой леденящей отстраненности Дина совсем смешалась, чувствуя, что отдает себя на суд собственной дочери, которая еще недавно, еще вчера была милым, ласковым ребенком. А сегодня уже, похоже, нет.