равно? Шкуру спустят, а Настасья с малыми — пропадет. Но был еще один, главный довод: старый Дебольцов, генерал, после смерти собственной жены (кто его знает — может, и всегда) держал в наложницах Татьяну, мать Мырина. Ефим считал генерала своим отцом. И было обидно до обкусанных до крови ногтей: чистеньким — всё, грязненьким — фиг под нос. Ах, как это было несправедливо! И Мырин решил сговорить какого-нибудь красноармейца представить его, Мырина, в Особый отдел. О том, что встречи с особистами надобно было добиваться только по инструкции, то есть тайно, — об этом Ефим забыл начисто: злоба переполняла, да и по характеру своему был громким, общественным, зрители нужны были, сочувствующие. Какой же это подвиг, если никто не видит, не знает, не хвалит?

Ждал долго. Те, кто шагал в строю, — не годились — кто же их отпустит? Наконец показались двое — шли по холодку, оживленно переговариваясь, и по внешнему виду были вполне свойскими.

— Слышь, браток, — подскочил и зашептал заговорщицки. — Мне Особый отдел нужон!

Те переглянулись, один сказал:

— Вишь, он дело говорит.

Второй прошептал:

— А какое у тя дело-то?

— Ребяты, — зашелестел Мырин, — то дело архитайное и, можно сказать, еще более архисекретное. В заводе — лютый враг лично товарища Ульянова.

— Поди ты… — протянул первый заинтересованно. — А Ульянов етот — он кто?

— Да, — поддержал второй.

— Ребята… — Мырин даже присел от такого непонимания. — Дак ведь вождь он! Мирового пролетариата!

— Ладно. Значит — тебе Особотдел?

— Ну?

— Нужон?

— Ну!

— А нам — не нужон! — От хохота они попадали в разные стороны.

…Потом Ефим уговорил конника, тот велел прицепиться к стремени и помчал через узкие мостки, с которых умудрился сбросить двух праздных красноармейцев, въехав же в запруду, где стирали заводские бабы, рванул так, что Ефим грохнулся в воду и лошадь поволокла его под смех и улюлюканье, и, дабы не потерять лица — провел среди баб сильную агитационную мысль.

— Бабоньки, — орал, булькая и хрипя, — доподлинно известно, что все вы поголовно боле стирать не будете!

— А кто мне ребенка исделал, а? — орали ему в ответ.

— И мне! И мне! — неслось по реке.

— А будете все отныне во главе нового рабоче-крестьянского государства! Так товарищ Ульянов, он же есть и товарищ Ленин, сказал! — Лошадь выволокла его на берег, он бежал, держась за стремя из последних сил. И показалось ему, что стоит на мостках жена с детьми и будто старший сын говорит презрительно: «Мамка тебя бросит». А старшенькая добавляет: «Хоть бы утонул, ирод проклятый». И еще подумалось: при советвласти таких детишек никогда более не будет. Перевоспитаем…

* * *

Лошадь подтащила его к конторе при полном издыхании — волок ноги, повиснув на измочаленной, оттянутой руке. «Вон на ступеньках — начособотдела Индропов. — Красноармеец отцепил Мырина от стремени. — Валяй, пособник». — И ускакал. Десять шагов, которые отделяли Мырина от Индропова, показались коломенской верстой: с одной стороны, два красноармейца у раздаточного чана обменивались подробностями любовных утех, имевших место быть прошедшей ночью, — как было уйти от такого? Уши Мырина приникли к рассказу, как к дверной щели. Услышал: «…а рученьки-то болят, ни обхватить, ни обпереться, я ей и говорю: «Горничной служила когда?» — «Не-е, — отвечает. — А зачем?» — «Дак, — говорю, — есть такая армейская позиция — «горничная». Один великий писатель в сарае и в навозе так любил…» — Мырин не выдержал: «Ты чего тут врешь? Какая еще «горничная»? Я служил, я все знаю. Не бреши: берем ноги ейные, делаем так, — показал как именно, презрительно сплюнул. — Этот товарищ Выдропов?» — «Дак — Андропов он». — «Все едино. Выше пролетария один только Ульянов-Ленин». Постаравшись сделать шаг бодрым, а лицо — умным, Мырин подошел к крыльцу:

— Вы будете товарищ Едропов?

Военный с усиками «ежиком» упруго скатился с крыльца:

— Ну чего тебе? Удропов — это я. От дел отрываешь, товарищ…

— Так. Местный. Мурин… Тьфу, Марин… Зараза… Мырин, значит. Я, значит, есть сексот Феликс.

— Не ори… — Удропов цепко взялся за мыринский рукав, спустился с крыльца. — Что еще за Феликс?

— Псевдоним такой выделен. Вам, товарищ, соображать по должности положено. Значит, так: действует подполовый центр…

— Феликс, Феликс… — задумчиво повторил начальник Особого отдела. — Прямо как у председателя. ВЧК то есть… Ну, что еще за центр?

— Бывший владелец бывшего завода бывший генерал бывший, то есть — Дебольцов — оне готовят контру.

— А не врешь?

— Клянусь матерью товарища Ульянова-Ленина!

— Значит — не врешь. Так: наблюдать, сообщать, себя не обнаруживать. Я те сам найду.

— Только вы поймите: оне — хитрые, ускользнут!

Удропов пощекотал «ежика» указательным пальцем:

— От особотдела? От Чека? Того не может статься…

* * *

В штабном вагоне шла репетиция. Татлин, одетый в лакейскую, красного цвета ливрею и болотные сапоги, представлял Петра Первого. Намазанный акварельными красками из запасов Пытина, Новожилов — в парике, срочно изготовленном из тонкой льняной пакли, — изображал Екатерину Скавронскую… Вера — в таком же, как и у Татлина, лакейском кафтане была Меншиковым. Автор сочинения, Пытин, сидел на стуле и руководил репетицией.

— Мин херц, — голос Пытина срывался на визг, — но ведь вы — царь! Царь, понимаете? А не кабатчик из шинка где-нибудь в Бердичеве!

— Я не из Бердичева, — мрачнел Татлин. — Мы родом из Житомира. Что не так — ты, Пытин, должен быть точным, немногословным, пока же я ничего не понимаю.

— Отставьте правую руку в правую сторону! Левую поднимите вверх! Так. Теперь скажите: «Хоть мы и царь — суда я не боюсь!»

— А почему «мы — царь», а «суда не боюсь» — я лично? Я знаю русского языка, Пытин, ты меня не обманешь!

Хлопнула дверь, влетел Удропов:

— Товарищ комполка…