своем тяжелом овчинном тулупе и загляделся на молодую женщину, стоявшую у палатки. Приметил раскрасневшиеся на морозе щеки, красивое лицо. Он щелкнул пальцами и даже причмокнул. Увидел, как Тера протянула женщинам узелок, который до этого держала под мышкой. Там была кожа на подошвы. Она просила их передать узелок матери, тетке Мацуховой. Тера для того и приехала поездом в Теплую, чтобы отдать его кому-нибудь из своих деревенских.

Порубячиха не растерялась и спросила, не найдется ли в Микулаше и для нее кусок кожи.

— Войску и то не хватает, — шепнула Тера и огляделась вокруг: не слышит ли кто. — Все идет нечистому в глотку, как наши кожевенники говорят. И хоть бы какая польза была, а то одно горе да голод.

— Кое-кому и польза, не без того, — сказала мама и повела плечом в сторону корчмы.

Тера резко повернула голову, держа медовый пряник в руке. За оконным стеклом улыбалась ей жирная, плотоядная физиономия Смоляра. Он махал женщинам рукой, верно, думая, что на его зов в корчму зайдет и молодая. Но Тера торопилась и, попрощавшись с мамой и теткой Порубячихой, ушла.

— Незадача какая! — сокрушался Смоляр. — Пока вы торчали на улице, пожаловали музыканты. Я бы для этой молодухи музыку заказал. Да, не везет мне сегодня, она и то от меня ускользнула.

Один из музыкантов прошелся по струнам скрипки, другой стоял, сонно привалясь к его спине. Оба были худущие — одни кости. Они с жадностью глядели на пустую тарелку торговца Смоляра, оставшуюся после третьей порции гуляша, и втягивали в себя запахи пищи, которые носились в воздухе корчмы.

А где-то вдали гудел паровоз, рассеивая в наплывавшую тьму огненные искры.

А мы весь этот день провели с теткой Геленой. Под самый вечер она с тревогой сказала нам:

— Не знаю, не уложит ли ее эта дорога в постель. Заболеет, а потом ходи за ней за хворой. Вот уж надумала, как о вас позаботиться, как расплатиться с долгами.

Чужому могло бы казаться, что тетка Гелена все это говорит из неприязни к маме. А на самом деле у нее сердце сжималось от страха за нее.

Могло же и вправду случиться, что на обратном пути по пустынной Лучанской долине женщин убили, ограбили, потом затащили в кусты и следы замели. В зимнюю пору никто бы о них не узнал, и только весеннее солнышко, растопив снег, натолкнулось бы на них. Нашли бы их мертвыми, закоченевшими, грызли бы их черви или рвали бы дикие звери…

Тетку Гелену преследуют страшные мысли. Чем больше темнеет, тем тревожнее у нее на душе. То и дело выбегает она по оледенелому пристенью на мостки перед домом и вглядывается в даль дороги: не возвращаются ли с ярмарки женщины.

Ее тревога передается и нам. Напряженно вслушиваемся мы в каждый шорох, что доходит снаружи.

С гор несется пурга и начинает свистеть над крышами. Снег сыплется пока только мелкий и то кое-где. Ветер сдувает свежую порошу и разъяренно вздымает ее снова в воздух. Кружит ее вокруг построек и просеивает сквозь голые ветки деревьев.

— Пропадет она в такую непогоду! — Бетка тоже тревожится и нервно треплет в руке веточку розмарина, который безжалостно отломила с кустика у окна.

Мама так заботливо ухаживала за ним, обрызгивала, поливала, вот он и разросся, зазеленел и радовал нас круглый год.

Но даже строгая тетка Гелена не ругает ее за это. Что такое веточка, когда речь идет о маминой жизни.

Тьма сгущается, вокруг все чернеет, а нашему ожиданию, кажется, не будет конца.

Вдруг по дороге зацокали копыта, и у самого нашего дома остановилась упряжка. Даже в горнице мы услышали, как лошади неистово фыркали, ржали, били копытами о гололед, да так, что звенело вокруг.

Мы все разом выбежали во двор.

Тетка Гелена, обогнав нас, бросилась прямо на дорогу.

Из ближних домов, подбиваемые любопытством, высыпали люди. Тетка Липничаниха остановилась с подойником, а перед ней подпрыгивал Яник, одна нога была у него разута, капец он держал в руке.

Перед нашим домом стояли сани, лошади все еще взбрыкивали. Возница не знал, как усмирить их, дергал за вожжи и грубо кричал:

— Тпру, тпру, ироды!

Он сидел на облучке, укутанный в длинный овчинный тулуп. На ногах высокие капцы, на голове надвинутая до самого переносья баранья шапка.

Мы все тотчас узнали торговца Смоляра. Да кто не знал его в округе? Хаживал он по всем ярмаркам Оравы, Липтова и Турца. Доходил даже до Тренчанского и Спишского комитата. Барышничал, наживал богатство, от обжорства тучнел на глазах. Был травленый волк. Не ведал ни чести, ни совести. Наши деревенские называли его разбойником, потому как при покупке ему всегда удавалось каким-то образом их провести. В пяти комитатах люди грозились проучить его за мошенничество.

Кроме него, в санях сидели две женщины. Одна из них, запахнутая в попону, как раз сходила на дорогу. Это была наша мама. Из другой попоны высвободилась тетка Порубячиха. Смоляр сжалился над ними и привез их из Теплой. Они и не чаяли, что им так повезет. У обеих были окоченевшие от холода лица, они с трудом шевелили губами. Руки были точно сосульки.

Люди кричали им:

— Ох бедняжки, за какие же грехи отправились вы в такую дорогу?

Мама ответила:

— Не грехи — нужда заставила нас.

Они поблагодарили Смоляра, что подвез их, и вошли в дом.

Смоляр широко улыбнулся, губы и запорошенные снегом усы растянулись. Изо рта вырвалась во тьму струя белого пара, и его отнесло навстречу свету, пробивавшемуся из наших окон.

Лошади снова забили копытами, правая пристяжная вскинула голову и дернула сани, левая, звякнув копытом о наезженную колею, тоже подалась вперед широкой грудью.

Сани рванулись, как вихрь. Сбоку на них был прицеплен фонарь для безопасности, пламя замигало и полетело точно жар-птица вместе с резвыми лошадьми.

Люди разошлись, и мы отправились в натопленную горницу. Как только переступили порог, Гелена повеселела, защебетала. Заботливо́сть ее не знала границ, она изо всех сил старалась услужить женщинам.