— Это мне? — спросила она, указывая на деревяшки.

— Нет, — ответил я. — Хочу сделать стул.

— Зачем нам стул?

— Незачем, — согласился я. — В том-то и суть.

— То есть?

— Стул — символ цивилизации, — сказал я.

— Почему?

— Потому что без него можно обойтись. Можно сидеть на полу. Стул — это излишество. А раз мы начали думать об излишествах, значит, мы цивилизуемся.

Она пожала плечами:

— Охота время тратить.

Какое неуважение к моему авторитету! Придется с ней разобраться при случае. Но пока что не стоит портить себе настроение.

— Уж времени-то у нас вдосталь.

Я провозился несколько часов, собирая маленькие табуреты, связывая палки бамбуковыми волокнами. Сиденья я плел из тонких веток. А потом, раздухарившись, сделал большой стул со спинкой. Закончив, я отступил на шаг и полюбовался своим изделием. Я был вполне им доволен. Четыре прочные ножки, четыре толстые ветви согнуты и переплетены, образуя спинку.

У меня за спиной возникла Флора.

— Это не стул, — заметила она. — Это трон. Для короля.

Черт побери!

— Про трон речи не было.

— Ну да, словами ты об этом не говорил.

Тут мне еще одна хорошая идея пришла.

— Можешь вырезать на нем номер?

— Легко, — ответила Флора, берясь за сделанную из самолетной обшивки стамеску. — Дай угадаю: единицу?

— Нет, — возразил я. Зачем же так в лоб. — Пусть будет двадцать три би.

— Случайное число? — удивилась Флора.

— Не совсем, — ответил я угрюмовато: не люблю, когда пристают с вопросами. — Для меня оно имеет большое значение.

— Это почему?

— Мое место на самолете.

— Из Лондона в Лос-Анджелес?

— Нет, в маленьком самолете, в том, который разбился.

«Океанских авиалиний».

Она рассмеялась мне в лицо.

— Не может быть.

— Почему не может быть?

— Самолетик был десятиместный.

Я остолбенел. И повторил слово в слово за Флорой:

— Не может быть.

— Ну как же. — Она посчитала на пальцах. — Себ. Гил. Джун. Миранда. Ральф. Я. Ты. Два места для моих друзей Смит и Фрая, они так и не прилетели в Лос-Анджелес. Пилот. Десять человек всего. — Она улыбнулась беззлобно: — Наверное, ты все-таки стукнулся головой.

Я не хотел терять последние остатки авторитета. Флора и так не слишком-то меня уважала.

— Вырежи номер двадцать три би, — велел я.

И, оставив ее работать над цифрами и буквой на спинке моего нового трона — черт, стула, — я вышел из хижины. День близился к закату, нужно было заняться костром, разжечь его последними лучами солнца. Я отошел подальше и смочил в прибое стекла моих очков. Я всегда уединялся в такие минуты, чтобы никто не разгадал секрет разжигателя огня. А сегодня еще и подумать хотел без помех. Теплые волны набегали на песок, кружевная пена омывала мне ноги, а я размышлял над словами Флоры. Десятиместный самолет. Я был уверен, что мое место имело номер 23b. Так значилось в моем билете и в посадочном талоне, когда в Лос-Анджелесе мы пересаживались на «Океанские авиалинии»: рейс ED-34, место 23b. Более того, этот номер был выгравирован на маленьком позолоченном кружке, вдавленном в роскошную кремовую кожу кресла. Я видел его собственными глазами, когда поднялся на борт, и снова увидел (сиденье было к тому времени основательно побито и порвано), когда в первый день мы вернулись к месту крушения.

Я подошел к кострищу и зажег огонь. Собранные линзами лучи солнца разожгли искру в сухих водорослях, как и накануне и каждый день вот уже почти шесть недель. Но на этот раз — впервые — во мне самом не вспыхнула искра удовлетворения, когда огонь разгорелся. Неужели я ошибся? С доводами Флоры трудно спорить. Восемь человек, два пустых сиденья. Я, что ли, с ума схожу вроде Георга III?

Я насадил козла на вертел и попросил Джун присмотреть. Она превратилась в неплохого повара и эту работу любила больше других. Наверное, включился материнский инстинкт, о котором она рассуждала в первый вечер. И пока еще хватало света от вечернего солнца, я пошел к месту крушения.

Место крушения ночью, в темноте, было довольно страшным. Еще не совсем стемнело, скорее, настал сумрак, и небеса были дивного розового цвета, но все же мне тут задерживаться не хотелось.

Вблизи самолет казался огромным спящим чудищем. Белый изгиб салона — тот самый полярный медведь из «Остаться в живых», разлегся и поджидает. Я подкрадывался к нему, как к спящему медведю — тихо, осторожно, стараясь не наступать на ветки. Помимо прочего, меня тревожило опасение: вдруг это все же могила пилота, пусть мы не обнаружили в прошлый раз его тело. Но я хотел убедиться, пока еще не померк окончательно свет, какое у меня место в самолете.

Шесть недель пребывания под открытым небом не пошли самолетику на пользу. Роскошная наружная отделка, достойная «Борта номер один», потускнела. Изнутри сквозь щели в обшивке начали пробиваться растения, листья и ветки плюща обвивали спинки сидений, словно природа решила завладеть этим чужаком, техническим великаном. Произращенные природой лилипуты связали Гулливера.

Я огляделся и нашел свое место. Столик на четверых, кроме меня там сидели Миранда и Себ, тогда-то я имел возможность впервые любоваться дивной мини-юбкой. Едва оторвал от нее глаза и уставился в «Киндл», в приключения графа Монте-Кристо. Над столом — очень удобно — как раз было небольшое отверстие, сквозь него пробивались последние дневные лучи, подсвечивая небольшой медный кружок на коже. Он сверкал, словно начищенная монетка.

Номер места, аккуратно выведенный по металлу, был виден отчетливо: 23b.

— Я был прав, — сказал я вслух, не удержавшись.

— Ага, — откликнулся кто-то из глубины салона.

Я чуть из собственной кожи не выскочил. Флора — силуэт в угасающем свете — сидела в дальнем конце салона на ободранном сиденье. Ей бы еще белого кота.

— Так и знала, что ты пойдешь сюда. Как только сказала про номер, так это и поняла. — Она поднялась и подошла ко мне. — Ты же всегда должен быть прав, верно?

Вытянув руку, она провела огрубевшим пальцем по номеру на моем сиденье, точно читая шрифт Брайля.

— Что ты здесь делаешь?

— То же, что и ты, — ответила она. — Мы оба всегда хотим оказаться правы.

— Тем не менее, — я не сумел полностью скрыть самодовольства, — прав оказался один из нас.

— Вообще-то мы оба.

Я вытаращился на нее. Я уже отвык от чьих-либо возражений.