Сначала я думал о пилоте, благодаря которому пережил (пусть ненадолго) лучший в своей жизни полет. Потом подумал о стюардессе, единственной, кроме моей мамы, женщины, которая не пожалела для меня улыбку. Но под конец я думал уже о себе. Вот это насчет блаженны, когда вас обижают, вы получите награду на небесах — это же все про меня. Закончив чтение, я вроде как смутился и сказал «аминь», и Флора, стоявшая возле меня со склоненной головой, повторила «аминь», отчего мне полегчало. Мы посмотрели друг на друга.

— Теперь ты, — сказал я.

— Я не умею говорить, — ответила она. — Зато я могу спеть.

— Так спой.

Я ожидал мелодии громкой, жесткой, в духе металл, у меня даже пальцы на ногах заранее поджались, как бывает, когда на шоу талантов выступает кто-то совсем неумелый, зато страшно искренний. Но мои пальчики напрасно беспокоились. Песня оказалась скорее в стиле кантри, в ней попадались хорошие строки о том, что рожденный летать не может удержаться на земле. Самый подходящий псалом в честь упавшего самолета. Наверное, я разинул рот — закончив, Флора вместо «аминь» сказала:

— Ты чего?

Я поспешил захлопнуть рот.

— Не знаю — просто не ожидал от тебя такого. Не думал, что ты выберешь такое.

— А какой песни ты ожидал от меня? — Она снова ощетинилась.

— То есть… — Я попытался выкрутиться. — Если бы ты оказалась на необитаемом острове…

И тут Флора опять поступила необычно. Она единственная из всего клуба «Завтрак» не ответила: «Да я уже на необитаемом острове», а переспросила:

— Как в «Дисках необитаемого острова»?

— Да! — обрадовался я. — Мои родители его обожают.

— Наверное, мы с тобой брат и сестра.

— Ты знаешь, что они устроили однажды розыгрыш — целое шоу о парне по имени сэр Гарри Уитлон, якобы великом исследователе. Его изображал актер, который и выбирал все песни.

— Это очень по-английски.

— В каком смысле?

— Вот вы, американцы, любите президентов. В том самом году в Штатах был убит Кеннеди, и все только и говорили что о заговорах, мнимых и настоящих. А Би-би-си пока что сочинил свой маленький розыгрыш.

— Хм. — С такой точки зрения я никогда об этом не думал. — И какую музыку ты бы выбрала?

Стало уже довольно темно, но я все же заметил, как Флора повернулась ко мне (мы шагали к берегу).

— А ты как думаешь, что бы я выбрала?

Я чуть призадумался.

— «Двадцать один пилот». «Кьюр». «Грин дэй». «Фолл аут бой». «Май кемикэл романс». «Дэмнд». О, — я указал на ее куртку, — и «Моторхэд».

— Эмо и металл.

— Наверное. Ты же… как раз этого типа, правильно?

— Правильно. — Она сердито расталкивала ногами попадавшиеся на пути кусты. — Выходные я провожу на кладбище, приручаю воронов, а после школы, должно быть, стану мастером по татуировкам.

Я онемел. Ровно об этом я подумал, когда увидел, как она тщательно выводит фигуры Губки Боба и Сквидварда на косяке двери Бикини-Боттом.

— Разобрался во мне до самого донышка, да, Линкольн?

Я пожал плечами в темноте. Вообще-то я и правда считал, что довольно хорошо разбираюсь в людях — столько лет наблюдал снаружи, никогда не участвовал ни в разговорах, ни в дружеских компаниях. Но я не был таким засранцем — на тот момент, — чтобы откровенно это сказать. Мне еще предстояло дойти на острове до вершин засранства. Однако хоть я сдержал себя. Флора так и шагала негодующе впереди меня до самого Бикини-Боттом.

Я не вполне понимал, отчего она раскипятилась, но смутно чувствовал: что-то не так. Впереди следовало шагать мне, я же вождь, но Флора за что-то на меня рассердилась, так что я решил, один раз можно и уступить без спора, и молча шел следом.

На острове начался странный период, своего рода лимб. Я вел счет дням, отмечая их на плоской скале на мысу, мы назвали ее Скала-Календарь. Каждый день я ставил черточку, как Эдмон Дантес, граф Монте-Кристо, в тюрьме на острове Иф, как сам я в своей комнате, когда считал дни до окончания школы. На четырнадцатый день Джун заметила:

— Сейчас мы бы все отправились домой.

И мы все стали вспоминать дом. Оранжевый-это-новый-черный самописец так и торчал в углу Бикини-Боттом, сверкал оранжевой краской и, как мы надеялись, делал свое дело, посылал невидимые и неслышные нам сигналы. Но за все четырнадцать дней мы не видели ни корабля, ни самолета. Наш SOS в бутылке из-под минеральной воды, видимо, плавал где-то в океане, беспомощный и бесполезный, никому не попался в руки.

Неделя проходила за неделей, клуб «Завтрак» все реже говорил о еде и все чаще — о родителях, о жизни дома. И я — впервые, честно говоря, — стал думать, что же делают мои родители. Я знал, что они обыщут землю и небо, лишь бы меня вернуть, и поначалу был так уверен в скором возвращении, что даже не очень-то волновался и не скучал по ним. Мне хватало забот, пока я обустраивал остров, осваивал новую для меня роль лидера, и да, права Флора, по-прежнему делал все за всех. Конечно, мне вспоминались и мамины поцелуи, и не всегда удачные папины шутки, но лишь на краткий миг — слишком много было дел. Нужно было вытаскивать клуб «Завтрак», без меня бы они пропали. Потом это стало рутиной, уже без того адреналинового заряда, который подпитывал меня в первые дни. Работа выживания. Святая троица потерпевших кораблекрушение: пища, убежище, огонь. Это мы осуществили. И я чувствовал, как все смотрят на меня: что, мол, дальше?

Зеленые гонады тоже как будто следили за мной. Эти огромные зеленые с отливом орехи свисали попарно с каждой пальмы, и мне казалось, что оттуда на меня глядят глаза. У этих плодов было еще и по три небольших отверстия, как в тыкве, вокруг донышка, и они действительно были похожи на глаза. Всюду глаза. Немножко я сделался одержим этими зелеными гонадами. До них необходимо добраться, и точка. Я подумал: именно это и нужно клубу «Завтрак». Все необходимое для выживания у нас теперь есть, а это будет роскошь, лакомство. А то рыба — козлятина, рыба — козлятина, рыба — козлятина, мы чередовали их изо дня в день, всех уже тошнило. Почти семь недель мы ели соленое, очень хотелось сладкого, и я был уверен, что в таинственном нутре зеленых гонад мы найдем эту сладость. Мне виделось: их сок окажется густым и сладким, как пятидолларовый молочный коктейль, их мякоть сахаристой, кокосовой, шоколадной. Как батончик «Баунти».