хутора от Константиновской до Романовской станицы. Хуторяне или перемерли от тифа, или бежали зимою с отступающими казаками или наконец весною бежали с красными».

«Хутор Басов, – писал корреспондент из станицы Морозовской[75], – поголовно почти ушел с большевиками. В юрте[76] станицы есть хутора, сплошь оставленные жителями».

Все, кто зимою с радостью встречал большевиков, думая, что настал-таки конец проклятой, бессмысленной войне, теперь спешили покинуть родные гнезда и бежать на север.

Особенно туго приходилось тем, кто служил при красных хотя бы на выборной должности. Им не давали пощады. Приказ всевеликому войску Донскому от 28 июня за № 1026 гласил:

«Лиц, служивших в Красной армии или учреждениях Советской России и бежавших оттуда или отставших от красных войск при отходе их и проживающих в пределах всевеликого войска Донского, арестовывать немедленно и под конвоем препровождать на распоряжение окружных атаманов, и дела о них направлять в окружные судебно-следственные комиссии для возбуждения о них судебного преследования»[77].

«Всевеликое» разделилось пополам.

Часть стала красной; другая волей или неволей служила белому стану. Сплошь и рядом двое сыновей одного отца воевали под знаменами Буденного, двое других – в корпусе Мамонтова.

Атаман, объезжая свои владения, за неистовыми приветственными криками станичных властей не слышал плача и стонов жен и детей, немощных отцов и матерей, поильцы и кормильцы которых бежали на север, спасаясь от ярости братьев-завоевателей.

Атаман не понимал печальной станичной действительности подобно тому, как казачьи массы не понимали смысла донской государственности.

XII. Поход на Москву

Весенний успех вскружил голову вождям Доброволии. Очищение Дона от большевиков, занятие Слободской Украины, выход на Волгу в связи с неизменным благоволением союзников подавали надежду на самое отрадное будущее.

Надо было не терять момента и добивать врага. Все требовали движения вперед. Войска рвались по инерции. Спекулянты – в целях расширения поля своей деятельности. Политики из особого совещания и окружавшая их чиновничье-аристократическая свора – для того, чтобы предупредить занятие Москвы Колчаком.

Сибирский правитель России в окружении эсэров пугал южно-русских вандейцев. В случае верховенства колчаковского правительства им чудились новые беды и напасти вместо того благополучия, на которое они рассчитывали при воцарении министров Деникина.

– На Москву! – исступленно вопили монархисты, которые в честь этого лозунга начали даже издавать погромную газету под тем же именем.

– Хоть цепочкой, хоть цепочкой, но дотянуться бы до Москвы, – заявлял на совещании высших военных начальников ген. И.П. Романовский, начальник деникинского штаба.

Командующий Донской армией ген. В.И. Сидорин указывал на опасность стремительного марша вперед, без закрепления позиций сзади и без упорядочения тыла, но его голос остался в меньшинстве.

Осенью 1918 года сам глава особого совещания ген. Драгомиров в разговоре со мной не считал нужным молчать о том, что ближайшая цель Добровольческой армии – движение на Волгу, на соединение с Колчаком. Теперь про это забыли думать.

Тогда, в 1918 году, Доброволия представляла из себя еще слабую организацию и не смела мечтать о «спасении» единой и великой одними собственными силами. Теперь она выросла, окрепла, обнаглела и не желала итти у других на поводу. Колчак теперь казался нежелательным конкурентом, а в случае занятия Москвы Деникиным – тяжелой обузой.

Добровольческая армия, вместо стремления на восток, навстречу Колчаку, ринулась на запад, в Приднепровскую Украину.

Временный успех сопутствовал ей и здесь. 18 августа, через два с половиной месяца после падения Харькова, добровольцы заняли мать городов русских.

«Чудный Днепр снова увидел Добровольческие войска и своих детей кубанцев», – добавляли «Донские Ведомости» красочный мазок к серой официальной телеграмме о занятии Киева.

Но еще ранее этого события прозвучал велеречивый приказ ген. Деникина:

«Я приказал войскам ген. Шкуро двигаться на Москву».

«Народный герой», убаюканный славою, в это время с большей охотою пропадал в тылу, преимущественно в Кисловодске, где он приобрел себе недурную дачу. Частенько он разъезжал и по другим городам, упиваясь восторгами толпы, фимиамом лести и всякими спиртуозами. Он имел свой поезд и ездил всюду, сопровождаемый собственным хором песенников и балалаечников.

Буржуазия с усердием чествовала верного цербера своих капиталов, он же услаждал ее слух своими ура-патриотическими выкриками и игрой своего хохлацкого хора. Бешеная лезгинка завершала каждое торжество. Лезгинка была настоящим национальным гимном «волков» и их сумбурного вождя, превращавшего свою жизнь и свое дело в сплошную шутовскую оргию. Казалось, что этот деникинский генерал из всего богатого архива монархии, которую силилась восстановить Доброволия, признавал лишь один «всешутейший и всепьянейший собор» Петра Великого и знать не хотел никакого другого порядка.

Проезжая из тыла на завоевание Москвы, «герой», по обыкновению, остановился в веселом Ростове, чтобы набраться мужества в театре-кабаке, именуемом «Гротеск». Толпа спекулянтов и героев тыла приветствовала его аплодисментами; дамы «нашего круга» забросали цветами; ловкий конферансье произнес приветственную речь.

– Даю вам слово, – ответил почетный гость кабака, – что на возвратном пути из Москвы на родную Кубань я буду в Ростове и в первую очередь загляну в «Гротеск».

В этом и так никто не сомневался.

Шкуро отправился завоевывать Москву, а Ростов, спокойный за свое благополучие, предался веселью.

«Обстановка на фронте изменилась, и сразу произошла, так сказать, демобилизация обывательских чувств, бывших в напряжении, – констатировали «Донские Ведомости» 22 июля[78]. – Рассеялся страх, притупилось сознание необходимости всем жертвовать для победы над врагом, и даже простое чувство самосохранения уступило место типичной русской беспечности. Общественные зрелища широко открыли свои гостеприимные двери. Рекламные столбы пестрят афишами, на первой странице газет крупными буквами объявляется публике о различных «Буффах», кабаре, «гвоздях сезона», чемпионах мира, а из городской хроники мы узнаем об открытии и процветании многообразных клубов… Есть только публика и ее лакеи. Вторые исполняют то, что продиктуют им капризы первой.

«Я устала, хочу веселья», – говорит публика. «К вашим услугам! – заявляют служители сцены и думают: – Лишь бы платили деньги». И преподносят «Тайны гарема», «Адскую любовь». А весною кричали о святости искусства, о воспитательном значении театра[79]. Было даже намерение у части сценических деятелей, – которое звучало как угроза, – уехать в Совдепию».

Теперь уже не только не боялись большевиков, а думали о Москве.

Москва… Все бредило ею.

На восток, на Колчака, более не оборачивались.

Глухо прозвучало в июле известие о том, что части Кавказской армии, перебравшиеся на левый берег Волги, в районе Эльтонского озера, вступили в связь с уральскими казаками, левым флангом колчаковского воинства[80].

До Урала ли было теперь!

– Нам уже близка Москва! – провозгласил в Ростове ген. Богаевский, вторично побывавший на «фронте». Этот «фронт» – где-то возле Миллерова, переименованного в Калединовск, в расположении вечно формировавшегося и никогда не сформировавшегося Клястицкого гусарского полка. Атаман, разумеется, прибыл на полковой праздник и наглядно проявил свои государственные способности, с наслаждением скушав обед и согласившись на зачисление себя в списки достославного полка[81].

Деникин в