— Потому что, — сказал Дюпра, — я не из тех, кто стонет: «Не знаю, что нам готовит будущее!» Я-то знаю: в справочнике Мишлена Франция всегда будет!

Дяде пришлось проводить его домой. Думаю, именно в тот день я понял отчаяние, гнев, но также и верность Марселена Дюпра, эту чисто нормандскую смесь ловкости и скрытого огня — огня, о котором он когда-то говорил мне, что он «отец всех нас». Во всяком случае, когда в марте 1942 года зашла речь о том, чтобы сжечь «Прелестный уголок», где за столом оккупантов толпились самые видные коллаборационисты, я возражал изо всех сил.

На этом собрании нас было пятеро, в том числе господин Пендер: я с ним долго говорил, и он обещал сделать всё возможное, чтобы охладить горячие головы. Присутствовали: Гедар, начинавший работу по размещению подпольных посадочных площадок на западе; Жомбе, агрессивный и нервный, словно он уже предчувствовал свой трагический конец; школьный учитель Сенешаль и прибывший из Парижа для расследования с местными подпольщиками «дела Дюпра» и принятия необходимых решений Вижье. Мы собрались в доме Гедара, на втором этаже, через дорогу от ресторана, который был как раз напротив. Перед гостиницей уже стояли рядами генеральские «мерседесы» и чёрные «ситроены» гестапо и их французских коллег. Жомбе стоял у окна, слегка отодвинув занавеску.

— Больше невозможно терпеть, — повторял он. — Вот уже два года Дюпра подаёт пример раболепия и низости. Этого нельзя выносить. Этот повар из кожи лезет вон, чтобы услужить бошам и предателям.

Он подошёл к столу и открыл «досье» Дюпра. Доказательства пособничества врагу, как тогда говорили.

— Вы только послушайте…

Нам не нужно было слушать. Мы знали «доказательства» наизусть. «Жареный угорь в изумрудном соусе» — подавался послу Гитлера в Париже Отто Абецу и его друзьям. «Фантазия гурмана „Марселен Дюпра“ — заказ посла Виши в Париже Фернана де Бринона (его расстреляли в 1945 году). „Пирог со спаржей и раками“, „Суфле из печени с брусникой“ — заказ самого Лаваля с его когортой из Виши. „Жаркое с овощами „Старая Франция“ — подавалось Грюберу и его французским помощникам из гестапо. И ещё двадцать-тридцать прекраснейших произведений «лучшего мастера Франции“, которые только за одну неделю прошлого месяца потребил как победитель новый командующий немецкой армией в Нормандии генерал фон Тиле. Одна только карта вин говорила о желании Дюпра предложить оккупантам всё лучшее, что могла дать земля Франции.

— Нет, вы только послушайте! — рычал Жомбе. — Он мог бы по крайней мере спрятать свои бутылки, сохранить их для союзников, когда они будут здесь! Но нет, он всё выставил, всё выложил, всё продал!От «Шато-Марго» двадцать восьмого года до «Шато-Латур» тридцать четвёртого, даже один «Шато-Икем» двадцать первого!

Сенешаль сидел на кровати, поглаживая своего спаниеля. Высокий белокурый здоровяк. Я стараюсь оживить в памяти, мысленно увидеть хотя бы цвет волос того, от которого через несколько месяцев ничего не осталось.

— Я встретил Дюпра неделю назад, — сказал он. — Он объехал фермы и возвращался — его колымага вся была набита пакетами. У него был фонарь под глазом. «Хулиганы», — сказал он мне. «Слушайте, господин Дюпра, это не хулиганы, и вы это хорошо знаете. Вам не стыдно?» Он стиснул зубы. «И ты тоже, малыш? А я тебя считал хорошим французом». — «А по-вашему, что такое сегодня хороший француз?» — «Я тебе скажу, если ты не знаешь. Но меня это не удивляет. Вы забыли даже свою историю. Сейчас хороший француз — тот, кто хорошо держится». Я остолбенел. Он сидит за рулём своего фургона, бензином его снабжают оккупанты, он везёт лучшие французские продукты немцам и говорит мне о тех, кто «хорошо держится»! «А что такое, по-вашему, хорошо держаться?» — «Это значит не сдаваться, не вешать голову и оставаться верным тому, что создало Францию… Вот! — Он показал мне свои руки. -Мой дед и мой отец работали для великой французской кулинарии, и великая французская кулинария никогда не сдавалась, она не знала поражения и никогда его не узнает, пока жив будет Дюпра, чтобы защищать её от немцев, от американцев, от кого угодно! Я знаю, что обо мне думают, я слышал достаточно. Что я из кожи вон лезу, чтобы доставить удовольствие немцам. К чёрту. Скажи, разве священник в Нотр-Дам мешает немцам преклонять колена? Через двадцать-тридцать лет Франция увидит, что главное спасли Пик, Дюмен, Дюпра и ещё несколько человек. Однажды вся Франция совершит сюда паломничество, и имена великих кулинаров возвестят в четырёх краях света о величии нашей страны! Однажды, мой мальчик, кто бы ни выиграл войну, Германия, Америка или Россия, эта страна окажется в такой грязи, что, чтобы в чём-то разобраться, останется только справочник Мишлена, и даже этого будет недостаточно! Тогда-то возьмутся за справочники, я тебе говорю!»

Сенешаль замолчал.

— Он в отчаянии, — сказал я. — Не надо забывать, что он из поколения войны четырнадцатого года.

Он улыбнулся мне:

— Он немного похож на твоего дядю с его воздушными змеями.

— Думаю, что ему плевать на всех, — сказал Вижье. — Он весь отдаётся любви к своему ремеслу и смеётся над нами.

Господин Пендер был несколько смущён.

— У Дюпра есть определённое представление о Франции, — пробормотал он.

— Что?! — заревел Жомбе. — И это вы говорите, господин Пендер?

— Успокойтесь, друг мой. Потому что следует всё же рассмотреть одну гипотезу…

Мы ждали.

— А если Дюпра — ясновидящий? — тихо сказал господин Пендер. — Если он видит далеко вперёд? Если он действительно провидит будущее?

— Не понимаю, — проворчал Жомбе.

— Может быть, Дюпра — единственный среди нас, кто ясно видит будущее страны, и когда, предположим, нас убьют, а немцев победят, всё это закончится, может быть, величием… кулинарии. Можно поставить вопрос следующим образом: кто здесь пойдёт на смерть ради того, чтобы Франция стала «Прелестным уголком» Европы?

— Дюпра, — сказал я.

— Из любви или из ненависти? — спросил Гедар.

— Кажется, они достаточно хорошо уживаются вместе, — сказал я. — Кто крепко любит, крепко бьёт и так далее. Думаю, если бы он мог опять очутиться в траншеях четырнадцатого года с винтовкой в руке, он мог бы дать нам понять, что у него на сердце.

— Посмотрите, — сказал Жомбе.

Мы подошли к окну. Четыре лица — три молодых, одно старое. Занавески из тонкой бумажной материи с розовыми и жёлтыми цветочками.

Господа разъезжались из ресторана.

Там были начальник гестапо Грюбер, двое его французских коллег, Марль и Денье, и группа лётчиков, среди которых я узнал Ханса.

— Подложить туда бомбу, — сказал Жомбе. — И сжечь «Прелестный уголок» дотла.

— Такой поступок слишком дорого обойдётся населению, — сказал я.

Я чувствовал себя неуверенно. Я хорошо понимал Марселена Дюпра, его отчаяние, искренность и притворство, его хитрость и подлинное чувство, и понимал его возвышающуюся над всем верность своему призванию. Я не сомневался, что в его бешенстве и унижении бывшего участника войны 14-18 годов французская кулинария стала для него «последним окопом». Это было некое сознательное ослепление, иной взгляд на вещи, позволяющий уцепиться за что-то, чтобы не утонуть. Конечно, я не смешивал храмы с пирогами, но, будучи воспитан среди воздушных змеев «этого безумца Флери», испытывал нежность ко всему, что позволяет человеку отдавать лучшую часть самого себя.