отец. Много раз, став взрослым, пытался вытащить из памяти: открывается дверь, входит папа, видит… Не вспоминалось.

А сейчас вспомнил. Ну как же! Как он мог забыть? Открылась дверь, вошел отец, уставший после тренировок, поцеловал маму, наклонился, дотронулся холодными губами до макушки Джека, снял туфли, надел тапочки… Почему-то сейчас Джек вспомнил мельчайшие детали, вспомнил даже, что, хотя наступил вечер, свет в прихожей не включили и в полумраке отец, наверно, еще не разглядел разрисованных стен.

Потом, конечно, увидел. Долго стоял, рассматривая наивные детские изображения, мама начала говорить, что ничего, мол, все можно закрасить, Джек просто не подумал, не нужно его очень сильно наказывать, хотя, конечно, наказать надо… Отец нетерпеливо отмахнулся, подозвал сына (Джек подошел, прикрывая голову руками – ожидал подзатыльника) и, обняв его за плечи, сказал так тихо, что Джек не расслышал. Тогда. А сейчас, вспомнив, услышал голос отца и слова, им сказанные – будто самому себе, а на самом деле сыну, услышавшему их и понявшему много лет спустя:

«Ты полетишь в космос, Джек, одна из этих ракет унесет тебя туда, где человек может быть счастлив».

Джек подумал, что эти слова, скорее всего, всплыли не из реальной памяти, а из его собственного подсознания. Он их сам себе тогда сказал.

И сейчас ощущал прилив внутренних сил, будто Бог коснулся его своей десницей, будто наступил в его жизни самый важный момент – состояние, которое Амартия назвал бы нирваной, когда познаешь Истину, смысл жизни и всего на свете и понимаешь, что познанным невозможно поделиться, нет таких слов ни на одном человеческом языке. Истинное знание – это ощущение, завершающее жизненный цикл, и сейчас Джек знал, зачем пришел в мир, какую миссию в нем выполнил, и готов был уйти, потому что после выполнения миссии жизнь не имела ни смысла, ни назначения, ни необходимости.

Разве? – подумал он. Мысль уходила, терялась, расплывалась, конденсировалась и испарялась, он больше ничего не видел и слышать перестал тоже, только чувствовал и не мог определить, в каком мире находится, и находится ли в каком-то мире вообще.

Я не хочу, – подумал он. Нет. Эта мысль, подобно каплям кислоты, падала в океан нирваны, разъедала его, создавала воронку, куда падали, не смешиваясь, другие мысли. В отличие от нирваны и познанной Истины, мысли были точечно-определенными, Джек ловил их языком и глотал, во рту они растекались солоноватым раствором. Странно… Он думал, но, как ему казалось, не мозгом, а языком, деснами, губами.

Он говорил с собой. Понял в какой-то момент, что их двое. Джек и Джек. Я и еще Я. Он отделил себя от себя, и реальность вернулась: он сидел в кресле, вцепившись обеими руками в подлокотники, у него болела голова, в ушах звенело, сердце колотилось, а Истина, которую он постиг… не он… нет, он, конечно. Тот он, который лежал на Земле, в другой вселенной, подключенный к аппаратуре искусственной вентиляции легких, тот он, кто в коме, постиг то, что невозможно постичь, изучая жизнь, людей, науку, время, вечность…

Не хочу, – отказался Джек от самого себя и самого себя обретя.

Не хочу, – повторил он мысленно, а потом еще несколько раз вслух. Звуки отразились от стен кабины и вернулись к нему словами отца. На этот раз не придуманными памятью, а теми, что отец действительно произнес, память сохранила в своих секретных архивах, а сейчас открыла.

«Когда-нибудь, Джек, – сказал отец так тихо, что услышать его можно было не ушами, а только детской интуицией, – когда-нибудь, Джек, одна из этих ракет унесет тебя в такую даль, которой нет названия. И весь мир будет ждать твоего возвращения, как ждут второго пришествия Спасителя».

Вся длинная фраза уместилась в одно сказанное отцом слово, и слово было: «Люблю».

Джек наклонился, чтобы лучше рассмотреть боковые иллюминаторы. Другой Джек исчез, его больше не было, и голова стала ясной, зрение – острым, слух – нормальным.

Черное небо и редкие на нем звезды, собравшиеся в неизвестные Джеку созвездия. Звезды, которая была в этом мире Солнцем, тоже видно не было.

Определенно Джек знал только три вещи. Первое: он жив и чувствует себя нормально. Второе: «Ника» жива, и все системы работают штатно. И третье: рабочего тела нет, маневрировать корабль не может, и орбита, на которую вышла «Ника», – финальная. Путь в никуда.

Куда-то. Только не домой.

Захотелось спать, но спать сейчас было нельзя. Он заснет – придет кто-то, не разбирающийся в системах «Ники» так, как он. Сейчас главное – сохранить корабль. Сохранить корабль – сохранить жизнь. Остальное вторично. Он не должен спать. Не должен уйти.

Он не знал, как сопротивляться сну. В программу тренировок такая возможность не входила. Наверно, ее не существовало. Психологи не говорили, что при расстройстве идентичности одна субличность могла сопротивляться появлению другой. А он должен. Пусть проснется Луи. Пусть он проснется. Я скажу все, что о нем думаю. И пусть проснется Чарли – в конце-то концов, это его тело, он должен выжить…

Спать…

Нет!

Спать…

10. Эйлис

Эйлис проснулась, как ей показалось, очень поздно. Видимо, поздно заснула. Ходила с Чарли вечером в паб? Слишком много выпила? Она давно ограничивалась единственной рюмкой – после того, как вышла за Чарли, почти не пила, даже когда они ссорились. И по утрам давно не случалось такого, чтобы она, проснувшись, не могла понять где находится. И чтобы болела голова. И сухость во рту.

Эйлис полежала минуту или час – с восприятием времени по утрам всегда были проблемы. Просыпалась, смотрела на часы – рано, можно подремать, закрывала на пару минут глаза, а оказывалось, что прошел час, и надо быстро собираться: Чарли уехал на работу, негодник, не разбудил, пожалел, после вечера, проведенного в…

Какого вечера?

Эйлис приподнялась на локте. Комната была ей не знакома. Телевизор на стене, аквариум в простенке между окнами. У них с Чарли никогда не было аквариума, муж не любил рыбок, хотел завести кота, но у Эйлис была аллергия на кошачью шерсть, и она повесила в гостиной большой кошачий постер – нарисованные коты не заменяли настоящих, но все же, если долго смотреть, выглядели живыми и готовыми на проказы.

На противоположной стене – что-то вроде стенда с развешанными на нем странными предметами, которые, когда Эйлис пригляделась, оказались курительными трубками разных форм и цветов. Самую большую мог сунуть в рот разве что Гаргантюа.

О чем она вообще думает?