Странно было заседать в Верховном апелляционном суде, в том же зале, на тех же скамьях, и делать вид, что ровно ничего не произошло. Те же вахмистры стояли у дверей и защищали честь и достоинство судебной палаты от любого вмешательства извне. Даже судьи по большей части остались теми же. Конечно, еврея-камергерихтсрата в нашей палате больше не было, само собой, его не было. Нет, нет, его не уволили. Он был очень старый человек и работал судьей еще во времена германской империи, так что его оставили на службе, но запихнули не то в земельный, не то в финансовый отдел участкового суда низшей инстанции. Вместо него в нашем сенате заседал теперь странно выделявшийся среди седовласых камергерихтсратов молодой, белокурый, краснощекий, долговязый амтсгерихт-срат. Камергерихтсрат у судейских — что-то вроде генерала, амтсгерихтсрат — вроде оберлейтенанта. Про него шептали, что он эсэсовец и там, в SS, у него большой чин. Он приветствовал всех входящих выкинутой вперед рукой и громогласным воплем: «Хайль Гитлер!» Президент сената и другие старые господа в ответ как-то неотчетливо взмахивали рукой и проборматывали нечто совершенно невнятное. Прежде, во время перерыва на завтрак, они любили болтать в совещательной комнате, тихо и вежливо, как принято у старых джентльменов, они обсуждали события дня или знакомых юристов. Теперь с этим было покончено. Теперь царило глубокое, смущенное молчание, когда старики в перерывах между заседаниями ели свои бутерброды.

Теперь частенько и заседания проходили очень странно. Новый член сената бойко и уверенно излагал свои совершенно ошарашивающие познания в области права. Мы, референдарии, только что едавшие экзамены, переглядывались во время его выступлений. «Коллега, — говорил наконец с подчеркнутой, обезоруживающей вежливостью президент сената,—мне кажется, вам стоит заглянуть в §816 Гражданского кодекса». После чего облеченный высоким доверием молодой судья, напоминая завравшегося на экзамене студента, шелестел страницами кодекса и, слегка смущенный, но все с той же бойкой уверенностью и молодой бодростью, отвечал: «А! Вот как! Выходит, всё ровно наоборот!» Такие вот триумфы одерживала старая юстиция.

Но бывали и другие случаи—когда новый, с позволения сказать, коллега не признавал поражения и, как заправский оратор, повысив голос, читал нам целую лекцию—дескать, старое параграфное право приостановлено; он поучал опытных, пожилых судей, мол, надо понимать дух, а не букву закона, цитировал Гитлера и, встав в актерскую позу героя, настаивал на принятии совершенно невообразимых постановлений. Жалко смотреть было на старых судей во время этих лекций. С невероятно удрученным видом они утыкались в разложенные перед ними бумаги, вертели в руках скрепки или промокашки. За глупости, подобные тем, которые им теперь приходилось выслушивать в качестве высшей государственной мудрости, они раньше проваливали кандидатов на асессорских экзаменах, но теперь за идиотским витийством стояла вся мощь государства, стояли угроза отставки из-за недостаточной национально-политической надежности, безработица, концлагерь... Старики покашливали: «Мы, естественно, придерживаемся ваших взглядов, коллега, — говорили они, — но вы же понимаете. ..» И упрашивали молодого невежду хоть немного следовать Гражданскому кодексу, и пытались спасти то, что еще можно было спасти.

Таким был Прусский апелляционный суд в Берлине в апреле 1933 года. Это был тот самый суд, работники которого сто пятьдесят лет тому назад предпочли пойти под арест, вместо того чтобы изменить приговор по требованию Фридриха Великого, которое они посчитали незаконным160. В Пруссии и сейчас каждый школьник знает эту легенду; правдива она или нет, неважно — она показательна в смысле репутации этой судебной палаты: Фридрих во время строительства Сан-Суси хотел снести ветряную мельншу, которая и теперь стоит рядом с дворцом. Он предложил хозяину продать мельницу. Мельник наотрез отказался. Король пригрозил, мол, он мог бы ее конфисковать, на что мельник ответил: «Да, ваше величество, могли бы, если бы в Берлине не было судебной палаты».

В 6933 году Гитлеру не пришлось утруждать себя лично, чтобы «выровнять» апелляционный суд и его деятельность. Для этого было достаточно пары-тройки молодых амтсгерихтсратов с нагловатыми манерами и серьезными пробелами в юридическом образовании.

Я недолго оставался свидетелем гибели этого великого, почтенного и гордого учреждения. Время моей службы в качестве референдария подходило к концу; но пару месяцев я еще проработал в апелляционном суде третьего рейха. Это были печальные месяцы. Месяцы прощания во всех смыслах. Я чувствовал, что нахожусь у постели умирающего. Я чувствовал, что здесь больше нечего делать, что дух, который в нем царил, улетучивается все бес-следнее; в этом здании меня все чаще охватывало знобящее чувство бесприютности. Я ведь не был юристом по призванию, нет, и я не особо стремился к судейско-административной карьере, которую прочил мне отец. Но все же я ощущал некую причастность к этому месту и к этому делу, поэтому с великой тоской наблюдал, как мрачно и бесславно тонет тот мир, в котором я существовал не без известного чувства родного дома, не без участия и не без определенной гордости за этот дом. Этот мир рушился на моих глазах, он распадался, истлевал— а я ничего, совершенно ничего не мог сделать; только и оставалось пожать плечами и с печальной ясностью осознать, что здесь для меня нет будущего.

Со стороны, правда, все выглядело иначе. Спрос на референдариев возрастал ежедневно и очень ощутимо. Национал-социалистический союз юристов161 присылал нам (и мне в том числе) льстивые письма: мы, дескать, то поколение, которому предстоит построить новое немецкое право. «Вступайте в наши ряды, работайте над решением великих задач, которые ставит перед нами воля фюрера!» Я отправлял эти письма в корзину для бумаг, но далеко не все поступали таким образом. Заметно было, что значительность и самооценка референдариев выросли. Теперь в перерывах между заседаниями они, а не камергерихтсраты с видом посвященных в тайну знатоков беседовали о высоких чинах юстиции. Слышалось постукивание маршальских жезлов в невидимых солдатских ранцах162. Даже те, кто до сих пор не были нацистами, почуяли свой шанс. «Да, сейчас дует сильный ветер, коллега, — говорили они и с тихим триумфом рассказывали о людях, которые, сдав асессорский экзамен, поднимались до работы в Министерстве юстиции, или, наоборот, о «строгих», грозных президентах сената, нынче безжалостно отправленных в отставку:—Он был слишком близок к „Рейхсбаннеру**, вы не знали? Теперь это карается», — или изгнанных в глухую провинцию в участковые суды. Вновь задул сулящий славу и богатство лихой ветер немецкого 6923 года, когда внезапно бразды правления оказались у юнцов, когда молодые люди в одночасье становились директорами банков или владельцами автозаводов, а почтенный возраст, солидное образование и жизненный опыт могли привести разве что в морг.

Конечно, полного повторения 6923 года не было. Плата за вход наверх стала побольше. Приходилось быть немножко осторожнее со своими словами и мыслями, не то вместо Министерства юстиции легко было загреметь в концлагерь. Какие бы напыщенные и победоносные речи ни раздавались в коридорах судебной палаты, все они произносились с некоторой запинкой, нельзя было не расслышать в этих речах ноток страха и недоверия, а взгляды и убеждения, высказываемые в разговорах, подозрительно смахивали на вызубренные наизусть ответы на экзамене. Нередко говорящий подобные речи внезапно умолкал и быстро оглядывался, будто забеспокоившись, не понял ли кто-нибудь его неправильно?