Я же, стараясь оставаться внешне невозмутимой, на самом деле жадно ловила все эти подробности его детства, поражаясь теплоте, которой было наполнено каждое его воспоминание. То, как Северин рассказывал о своем суровом и строгом, но всегда готовом помочь сыновьям отце, который ворчал на них из-за бесполезности и пустой траты времени, но помогал собирать первые мотоциклы из хлама. И хоть и был страшно сердит на Северина, когда тот заявил, что собирается попытать счастья вдали от дома, но буквально навязал ему деньги, чтобы сыну не пришлось обращаться за кредитами. А то, с какой теплотой и восхищением мужчина говорил о маме, нисколько не стыдясь, что в детстве боялся ее гнева и неудовольствия гораздо больше отцовского, поразило меня. Северин буквально закатывал глаза, вспоминая, как вкусно она готовит и как всегда могла организовать их большой дом, направляя энергию четырех мальчишек в мирное русло и виртуозно подводя их к мысли, что домашняя работа — это именно то, что они и хотели сделать в данный конкретный момент времени.

— Знаешь, она как-то умудрялась никогда не давить на нас в открытую, но всегда добивалась нужного результата. — Северин улыбнулся меланхолично и искренне своим воспоминаниям. — И хотя мы с братьями частенько чувствовали потом, что нас откровенно одурачили, но в следующий раз опять попадались на ту же удочку. Моя мама — вот кто гений манипуляции и просто мастер добиться от всех желаемого. Наш дом вечно был проходным двором, полным моих друзей и друзей моих братьев, но мама умудрялась поддерживать идеальный порядок и при этом никогда не обделяла вниманием никого из нас, позволяя нам почти все на свете, при этом как-то уберегала дом от разрушений. Ну, не то чтобы наши затеи периодически не грозили оставить от него руины. Но вот у нее всегда было какое-то сверхъестественное чутье на то, что мы во что-то влипли и она нужна нам.

Взять хотя бы тот случай, когда они с отцом поехали в город по делам лесопилки и оставили меня на моих старших братьев. Мне было четыре, а мои братья подумали, что достаточно того, что они будут следить за тем, чтобы я не удрал на улицу. К ним пришли друзья, и они засели играть в приставку. Я же, решив быть самым полезным членом семьи, собрался приготовить маме с папой какой-нибудь вкусный сюрприз. Притащив табуретку, я зажег газовую плиту и водрузил на нее сковородку. Вывалил туда огромный кусок домашнего сливочного масла и, поразмыслив, добавил «для вкуса» пару пачек черного перца и изрядную порцию сахара и соли.

Когда мой кулинарный шедевр стал подгорать и вонять на весь дом, братья опомнились и прибежали на кухню. Но к тому времени масло на сковороде почему-то вспыхнуло и, распространяя ужасный дым и смрад, напугало нас до полусмерти. Но неожиданно появились родители и устранили проблему, хотя вонь еще долго не удавалось выгнать. Годы спустя отец рассказал мне, что они отъехали довольно далеко от дома, как вдруг мама стала требовать, чтобы он повернул обратно, причем немедленно. Я спрашивал, когда стал намного старше, как она узнала. Она только пожала плечами и сказала, что просто почувствовала, что нужна нам, и все.

Затаившийся ребенок внутри меня ловил каждое слово, говорящее о доброте и любви, в которых рос он, словно желая примерить на себя все это. Вопросы так и вертелись на кончике языка, но я боялась выдать отвратительную ущербность своего прошлого, задав хоть один из них.

Что я, собственно, могла спросить?

Не напивался ли его отец до свинского состояния и не избивал ли их, срывая на жене и детях злобу за свои неудачи?

Приводил ли он в дом мерзко выглядящих шлюх и позволял ли себе при них проходиться по его матери, пока эти девки гнусно и пьяно хихикали?

Не причиняли ли ему боль близкие, не потому что он был в чем-то виноват, а просто потому что они могли это сделать, а он был слишком слаб, чтобы защитить себя?

Чувствовал ли он себя в безопасности в собственном доме?

На самом деле меня больше всего занимало то, что, имея все, что было у него в детстве и чего никогда не было у меня, он все равно решил покинуть близких и отправиться искать другую судьбу. Не знаю даже, сложись мое детство по-другому, решилась бы я хоть когда-то покинуть дом. Захотела бы? Что думать об этом, если я уже никогда этого не узнаю.

Обед закончился на удивление быстро, и я была на самом деле благодарна Монтойе, что он не просто сумел меня отвлечь от того тягостного чувства, которое я испытывала, занимаясь делом о пропавших детях, но и не задал мне ни единого вопроса о моем детстве. Потому что это бы в один момент все испортило.

Когда мы вышли из ресторана, Монтойя притиснул меня к себе за плечи, а потом, взяв мою руку, заставил обвить свою талию, делая контакт более полным. Я, приподняв бровь, посмотрела на него, но отстраняться не стала. Сытый желудок и умиротворяющие разговоры создали ощущение расслабленной легкости в душе, а волчица целиком и полностью одобряла его действия. И только упрямая, рассудочная часть меня гневно хмурилась, прямо говоря о том, что все происходит слишком быстро. Но пока явной угрозы моей свободе и откровенных посягательств на нее не было, я позволила себе расслабиться и просто идти по улице, невольно признавая, что наши тела очень подходят друг другу и даже при столь плотном контакте я не прикладывала никаких усилий и специально не подстраивалась, чтобы двигаться столь синхронно и гармонично.

Монтойя то смотрел на меня с едва заметной улыбкой, спрятанной в уголках его рта, то задирал голову в небо, довольно жмурясь. Но от нашего спокойствия не осталось и следа, когда на подходе к институту на нас в прямом смысле слова налетела съемочная группа во главе с той наглой девицей, что и в прошлый раз начала задавать вопросы о Северине. Она стала тыкать в нас микрофоном и не просто спрашивать, а буквально требовать рассказать о характере наших отношений.

Монтойя мгновенно вышел из себя.

— Пошли вон отсюда! — зарычал он. — Вы не имеете права вторгаться в частную жизнь!

— Ну, знаете, господин Монтойя, вы в данный момент находитесь в общественном месте, так что мы можем быть здесь, когда посчитаем нужным! — ядовито заметила журналистка.

Северин, не особо стесняясь, буквально снес их с нашего пути и решительно поволок меня ко входу в центр.

— Госпожа Мерсье, а как вы относитесь к другим многочисленным пассиям Северина Монтойи? — вопила нам вслед репортерша. — Ведь его репутация и любвеобильность широко известна.

— Отвали от нас, зараза! — рявкнул Северин.

— Неужели вы думаете, что такой мужчина может измениться, или вас мало занимает эксклюзивность? — В голосе уже откровенная насмешка.

Моя волчица вдруг взвилась, желая опрокинуть дерзкую суку на асфальт и заставить скулить и ползать, прося пощады. Северин почувствовал это, поэтому моментально притиснул меня к себе и прошипел в самое ухо: «Забей!»

— Господин Монтойя, лучше бы вы все же прокомментировали ваши отношения самостоятельно, а то мы ведь все равно дадим это в эфир, а вот то, что мы при этом посчитаем нужным сказать, вам может и не понравиться! — не унималась девица.