яслей была ставка гестапо, а в детском саду жили немцы. Однако, несмотря на оккупацию, добавила она, Валсарбу очень повезло. Немцы позволяли держать хозяйство и были очень добры. Я выкрикнула с места, что это неправда. Просто не смогла сдержаться. Историчка нервно засмеялась и сменила тему, а Кабукин велел мне заткнуться, потому что именно для этого и существуют затычки. В глазах окружающих я слабое и никчемное существо, Кассандра, которой нет веры.

Иногда люди внутри шуты, иногда люди внутри киты…

Чего не хватает на кладбище, так это скамейки. Приходится стоять, а это привлекает внимание прохожих. Должно быть, я выгляжу нелепо, когда стою, как изваяние, за забором, усеянным капроновыми бантиками. Но мне не привыкать слыть глупой, смешной, непонятной, невнятной, чудной и т. д. по списку. Когда нет цели, можно прекрасно стоять на месте. Когда нет ничего, можно не страшиться потери. Когда не знаешь, кто ты, можно притворяться кем угодно.

В какой-то мере я проживаю жизнь за одну маленькую девочку и одного убитого парня, люди считают меня странной, но ведь они не знают всего. А если бы знали, сочли бы еще более ненормальной. Но тут уж ничего не поделаешь, одним суждено быть счастливыми и нормальными, а другим нести парочку чужих крестов.

Иногда люди внутри просты, иногда люди внутри костры…

Иногда люди внутри чисты, иногда у кого-то внутри есть Ты.

Пирог по новому рецепту удался не хуже тех, июньских, для которых я перетирала клубнику со сметаной и сахаром. Теперь для теста требовалось какао, и надо же, я нашла целую пачку в шкафчике, где раньше стоял только порошкообразный польский чай, который есть гораздо вкуснее, чем пить.

Я уложила последнюю развалину графского шоколадного поместья на хорошо пропитанные коржи, когда зазвонил телефон и маминым голосом, не предвещающим ничего хорошего, сообщил, чтобы я никуда не уходила до ее возвращения. С какой стати, не сообщил. Ясно одно – мама где-то поблизости, но она никогда не задерживается дольше чем на час, очевидно, что она скоро придет, вот только мне пора на сольфеджио, при этом нельзя никуда уходить, и это действительно новость.

Я иду в зал, включаю телевизор, усаживаюсь на диван, почти на Нее, появляется холод в животе и гнетущее ощущение неуюта, но не от Ее присутствия, нет, на сей раз меня пугает кое-что другое. Сдается мне, что я знаю, в связи с чем мама взяла такой тон, запретила выходить, сделав предупредительный выстрел. Точнее, звонок.

Мы с Ней сидим рядышком, можно сказать, держимся за руки, так бы оно и было, будь она жива. Сейчас я бы с удовольствием поменялась с Ней местами, вычеркнула эту реальность, отменила, переиграла. Я готова сдаться Ей и позволить утащить себя на дно той бездны, которую она часто демонстрирует мне по ночам.

На дальней станции сойду, – поет телевизор, – трава по пояс, и хорошо с былым наедине. Замочную скважину сердито царапает ключ, ему не удается попасть в отверстие с первой попытки. Так же скребется мое сердце, отчаянно стараясь выбраться из клетки, Сезам, откройся! – потом стремительно взмывает вверх, как дятел, постучать по вискам, пока душа пятится в пятки, бродить в полях ниче-ем, ничем не беспокоясь, мама стремительно, как летчик-испытатель, несется навстречу штепселю, вставленному в розетку, по васильковой синей тишине…

Экран гаснет.

Я смотрю в окно.

Мысли тянутся, как удлинители. Ты позоришь своих родителей! Я – позорю своих родителей. Своей глупостью. Своим показным безразличием. Я – не девочка, я – дурочка, какой-то дефективно-ограниченный. ‹…› и не знаешь правил, ничего не можешь исправить, не хочешь себя заставить, я училась прилежно, твой папа учился прилежно, и в кого ты такая пошла, никакой надежды, никакого покоя, Господи, что же это такое. Ладно. Все. Ты не слышишь меня. Бог с тобою.

Я смотрю в окно.

Сейчас она пойдет в ванную, включит воду, попытается поплакать, но она никогда не плачет, на самом деле она не умеет плакать и не умеет смеяться.

Это потому, что мамина мама тяжело работала и не обнимала твою маму, говорит Баба. Ей было некогда. Но каждая мать любит своего ребенка, даже если ей некогда. Даже если она не научила его, как плакать и как смеяться.

Надо было мне тебя сразу усыновить, говорит Дед.

Подумаешь, девочка, знаем мы, где бы эта девочка была, на каком месяце они расписываться пошли, говорит дядя Митя.

Нельзя уйти из дома – скверно. Сквер но, верно. Наверное, в сквере уже появились первые желтые листья – красиво. Крась ивы, осень, полощи тополя и клены.

Сейчас она выключит воду, выйдет из ванной, войдет в кухню, поставит разогревать суп, увидит пирог. Раньше ей нравились пироги, она даже умела смеяться с Алей и хотела такую девочку, как Аля, а может, вообще мальчика. Но получилась я. Мы бы с ней друг друга не выбрали, однако Сверху решили, что будет так, никуда не денешься. На работе мама планирует, а меня она не запланировала и получила то, что осталось. Какую-то неправильную меня. Не оправдывающую ничьих ожиданий. Как с этим справляются другие, как им удается всем нравиться и все уметь: и ровно шить на швейной машинке, которую я никак не могу научиться правильно заправлять, и решать примеры с косинусами, и быть душой компании, и не огорчать родителей. Мне бы тоже хотелось, чтобы предметы всегда оставались в хорошо знакомых пропорциях. Чтобы конкретное победило абстрактное. Чтобы тени в моих снах не умели разговаривать. Думаю, никто другой меня и не взял бы. А мне, вообще-то, не очень-то и хотелось.

Я ложусь лицом к стенке и представляю, как мама заходит в комнату и садится на краешек дивана. Я притворяюсь спящей, и она дотрагивается до моего предплечья.

– Зачем ты спорила с учительницей истории? – спрашивает мама.

– Потому что она была не права.

– Думаешь, что знаешь предмет лучше нее?

– Думаешь, не больно осознавать, что ты за них? Даже если я не права? Ты не любишь меня, но…

– Глупенькая, с чего ты это взяла?

– Потому что ты отвечаешь вопросом на вопрос.

– Ты моя дочь, как же я могу тебя не любить?

– Очень просто. Родители не обязательно любят своих детей. И дети родителей тоже.

– Ну, конечно, я… – Она как будто прыгает в пропасть с обрыва. – Конечно, я люблю…

Мы крепко обнимаемся, и наши сердечные булыжники тоже падают в пропасть с обрыва. Там им и место.

Мама заходит в комнату и останавливается в дверях. Я притворяюсь спящей, и она мешкает какое-то мгновение.

– Ты не учишь уроки…

– Я уже выучила.

– Любопытно когда. Идем есть.

– Не хочу.

– Идем. У тебя получился симпатичный пирог.

– Я старалась.

– Лучше бы ты в школе старалась…

Мама садится на краешек дивана и дотрагивается до моего предплечья.

– Эта твоя классная руководительница… У тебя с ней проблемы? Как с первой учительницей?

– У меня нет с ними проблем. Но спасибо, что спросила.

– Она жаловалась на тебя… – Мамин решительный тон внезапно смягчается. – Только она какая-то странная. Не помнит, как тебя зовут! Всю дорогу она называла тебя Таней!

Мамины слова веселят меня. Я улыбаюсь, будто она поделилась невероятно удачной шуткой. Это правда, учительница действительно не помнит, как меня зовут. И не только меня. Классная руководительница невообразимо рассеянна и постоянно витает в каких-то облаках. Возможно, в такие моменты она мысленно пишет стихи.

– Прости меня. – Я порывисто прижимаюсь к маме, боясь, что она отстранится и ничего нельзя будет исправить.

Но она не отстраняется.

Я знаю, чего ей это стоит. Мне и самой не очень нравится обниматься. Я знаю, что у всех случаются неблагоприятные дни. Я понимаю, как часто ей приходится за меня краснеть. Я верю, что нужна ей, несмотря ни на (что?)

Несмотря ни на что.

Меня зовут Соня.

В день моего совершеннолетия мне подарили новую лату – отвратительную желтую звезду – и отобрали Клару. Клара была нашей лучшей несушкой, и я прятала ее почти две недели в пристенке за дверью. Это было неразумно, я едва не поплатилась жизнью из-за курицы,